Костры партизанские. Книга 2
Шрифт:
Тоже верно: одни бабы да детвора с Витькой в лес ушли…
— Где они сейчас? За тобой следом плетутся?
— Не, мы их километрах в пяти отсюда лагерем поставили, — швыркнул носом Петро.
— И за то спасибо, — вздохнул Григорий, который почему-то лишь сейчас понял, что с сего часа забот у него станет и того больше. — С продовольствием у них как? Поди, пообглодали всю кору с деревьев?
Сказал это и сразу понял, что нельзя было так говорить, что насмешка прозвучала в его словах, поэтому сразу же и приказал не давая никому слова вставить:
— Короче говоря, дед Потап, запрягай любую кобылу и грузи на подводу хотя бы два мешка картошки и прочее, чем их быстренько подкормить
По одобрительному взгляду товарища Артура, по тому, как проворно запрягли лошадь и загрузили подводу, понял, что умело исправил свою ошибку.
Всю дорогу Григорий думал о том, какой будет его встреча с Виктором и с теми прочими, за чью жизнь теперь в ответе он, Григорий. И перед Василием Ивановичем, и перед своей совестью в ответе. Но особенно настойчиво уговаривал, убеждал себя в том, что он просто обязан ничем не выдать себя, когда увидит тех, кто стрелял по Василию Ивановичу.
Ведь понимал, что как по врагу стреляли они по нему, а все равно не мог простить!
Но все опасения и сомнения пропали, как только оказался в кругу женщин, утиравших слезы радости, как только увидел, с какой жадностью детвора пялилась на мешки, лежавшие на подводе. Самое же волнующее, тронувшее до слез, — ни один из малышей не заканючил, ни один голоса не подал.
Когда улеглось волнение, порожденное встречей, и женщины занялись приготовлением немудреного обеда, Григорий и сказал Виктору, сидевшему рядом:
— Есть в этих краях такая деревня, Мытницей называется. Там фашисты мельницу-ветряк восстановили.
Виктор понял недосказанное и ответил, не скрывая злости:
— Если тебя мое мнение интересует, то я готов. На мельницу или на что другое налет сделать. — Помолчал и добавил: — Бить их, уничтожать надо! Чтобы…
Не нашел слов, которые смогли бы передать его чувства, и замолчал. Григорий протянул ему кисет. И он дрожащими пальцами свернул толстенную самокрутку.
Около трех недель сравнительно спокойно просидел дома Василий Иванович, прикрываясь ранением. И чем дальше отодвигалось то утро, когда пули куснули его, тем реже кто-нибудь заглядывал к нему, чтобы справиться о здоровье. Причина была ясна: господин комендант лично не соизволил и разу навестить его. Вот многие и сделали вывод, что не так уж и значим Опанас Шапочник, если самое высокое местное начальство врача к нему направило, а само и не попыталось найти дорогу к его дому. Один Генка почти дневал и ночевал у него: продуктами обеспечивал и многое по хозяйству за это время собственноручно сделал.
Василий Иванович только удивлялся неожиданному усердию своего телохранителя. Удивлялся, даже недоумевал, откуда взялась у Генки эта хозяйственная жилка, если он, как было известно Василию Ивановичу, никогда даже комнаты своей не имел. А вот Нюська нисколечко не удивлялась, она точно знала, что заставляло Генку усердствовать, знала, но помалкивала. Она и раньше, как только вошла в дом Василия Ивановича, не раз ловила на себе ощупывающие взгляды Генки, но вида не подавала, что разгадала его поганое желание. Потом, когда она была не в себе от обрушившегося на нее несчастья, Генка без промедления окружил ее вниманием и сочувствием: знал, подлец, что баба, если в ее душе смятение полное, беда податлива, беда отзывчива даже на доброе слово, вовремя сказанное. За многозначительными взглядами, как и ждала Нюська, последовали будто бы нечаянные встречи в сенцах, на кухне или еще где, куда ее толкали хлопоты по дому. Генка неизменно старался ей помочь, а она, прикидываясь глуповатой, будто бы и не подозревала за этим ничего тайного, пока еще открыто не высказанного. Однако настал и такой час, когда, перехватив ее в сенцах, Генка дал волю рукам. Вот тут она и поперла на него грудью, так поперла, что он попятился, и до тех пор пятился, пока не влип спиной в стену. И сказала, не повысив голоса:
— Еще хоть раз сунешься ко мне с ухаживаниями, кобелина паршивый, сама не знаю, что с тобой сделаю!
После этого предупреждения Генка стал и вовсе шелковым, теперь на Нюську он смотрел только преданными глазами, спрятав блудливость. И вообще теперь они держались так, словно начисто забыли о недавней стычке, так умело маскировали взаимную ненависть, что Василий Иванович ничего не заподозрил. И если у Нюськи эту ненависть породило то, что кто-то попытался грязными лапами замарать счастье, которое наконец-то пришло к ней, то Генка всей своей короткой жизнью только к этому чувству и был подготовлен.
Генке было лет пять или шесть, когда он точно узнал, что его отец вор, а единственное занятие матери — продажа краденого. Не с ужасом или омерзением, а с гордостью воспринял это свое открытие: из подслушанных разговоров отца с дружками ему было уже известно, что воры — люди смелые, рисковые, что они для того и предназначены, чтобы уму-разуму учить лопоухих фраеров, что никого и ничего они не боялись, что вся их жизнь — яркий праздник.
Месяц или чуть больше того походил Генка в школу — совершил первую кражу: в школьной раздевалке из кармана пальто спер кашне и принес домой, бросил матери как свою личную добычу. Спер почти без риска для себя; и цена-то тому кашне была копеечная, но Генку произвели чуть ли не в герои, о его самостоятельном деле только и судачили во время очередной пьянки. Он слушал хвалу, рдел от тщеславия, хотя и понимал, что украл далеко не лучшее кашне, что ухватился именно за это только потому, что оно принадлежало первому ученику их класса; завидовал страшно — вот и спер кашне, чтобы хоть как-то досадить тому, кого считали лучше его. Но похвалу всегда приятно слушать.
В те годы Генка еще верил в смелость и даже благородство тех, кто частенько сиживал за столом в их комнатушке; с искренним волнением и подпевал, когда кто-то, основательно захмелев, вдруг начинал надрывно выводить: «Не для меня весна придет…»
С чего и когда началось прозрение — этого не знал. Просто однажды он вдруг подумал, что воровская жизнь далеко не так красива и романтична, как рассказывают о ней. Зародилась эта мысль — стал приглядываться, стал не только слушать разговоры, но и думать над тем, что видел, о чем услышал. Но окончательно разметал всю мишуру один-единственный разговор с вором «в законе», который на короткое время появился в поле его зрения. Этот прямо сказал:
— Воровское товарищество, рисковая работа — брехня все это. Почему, думаешь, кое-кто сейчас в домзаке срок отбывает, а я на солнышке косточки свои грею? Почему, думаешь, они на себя мою вину взяли? Боятся меня, вот и весь сказ. Пуще суда и домзака боятся. Суд, он что? Его чистосердечным признанием и наивными глазами разжалобить можно, а меня ничем не возьмешь. — И тут он так глянул на Генку, криво усмехнувшись, что тому до противного озноба холодно стало.
Может быть, со временем и стерлись бы из памяти те слова, но уж так случилось, что негаданно Генка стал свидетелем смерти этого вора. В той самой комнатушке, где буйствовала очередная пьянка, она и настигла его. И убили его те самые двое, которые весь вечер пресмыкались перед ним, восхваляя его смелость и удачливость; когда, захмелев, он уронил голову на стол, тогда расчетливо и ткнули ножом между лопаток. Затем деловито обшарили его карманы, нашли лишь два червонца с мелочью. Ох, как материли они убитого, материли за то, что он обманул их, обмолвившись, что сегодня у него денег — курам не склевать.