Кот Шрёдингера
Шрифт:
В одной из ярко освещенных аудиторий Шредингер с толпой ассистентов делал свой знаменитый опыт. Мне не пришло в голову поискать фамилию отца Эрвина в Яндексе, а так бы я тоже знал, как, несомненно, и мой глубокоуважаемый читатель, в чем заключается его классический опыт. Описание опыта висело на стене аудитории; кроме описания, был там и подробный чертеж адской машинки в трех проекциях и в разрезе. Внутри нее (прошу прощения за описание того, что, без сомнения, известно всем, но для меня было внове, и зафиксировать этот опыт необходимо) находится счётчик Гейгера и крохотное количество радиоактивного вещества. Вещества этого так мало, что в течение часа может с равной вероятностью распасться или не распасться лишь один атом; если атом распадается, срабатывает реле, спускающее молот, который разбивает колбочку с синильной кислотой. Еще внутри аппаратуса сидит кот, который отравляется или не отравляется кислотой в зависимости от того, распался ли атом. Естественно, рано или поздно все коты Шредингера умирали; вероятность пережить опыты под номерами 1,2, …, n составляет 1/2n, так что при количестве опытов, стремящемся к бесконечности, вероятность выжить стремилась к нулю. Шредингер экспериментировал с контрольным временем, с количеством котов, с количеством синильной кислоты и т. д. — все для того, чтоб решить вопрос, аналогичный моему (СКОЛЬКО НУЖНО и т. д.), связывающий микро- и макромир. Де Селби был прав: букмекеры действительно ведут опыты по преодолению принципа неопределенности; если они как-то смогут обойти этот принцип, они обретут власть над миром. Теперь я понял, что Шредингер уносил из зоны. Просвещенный читатель давно об этом догадался, а я понял только сейчас. Это никакие не заключенные! Да и вообще — много ли тут настоящих заключенных? Я склонен был думать, что жили здесь исключительно сотрудники секретного букмекерского НИИ, и занимались они разнообразными опытами, из которых мой бедный ум хоть как-то, хоть отчасти мог постичь только шредингеровский и экспериментальную проверку
Нашел я здесь и исследование, касающееся души, правда, поставлен был не тот вопрос, который волновал меня (СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША?), а другой, но тоже интересный. Теоретики НИИПНГЭ сопоставили душе два параметра — ее координату (в смысле, расширительном к обычному пониманию — грубо говоря, положению в каком-то пространстве, возможно, даже «пространстве душ») и импульс (понимаемый в приблизительном смысле как воздействие ее на окружающий мир, или то, что она сейчас делает). Тогда из принципа относительности следует такой вывод относительно души: нельзя достоверно одновременно сказать, где находится душа и чем она занимается. Произведение статистических погрешностей этих параметров будет не меньше половины постоянной Планка (h = 1,054571726(47)x10– 27 эрг·с). В терминах энергии и времени — нельзя предсказать вспышки активности и пассивности души. В частности, например, когда человек живой, более или менее понятно, где локализована его душа — приблизительно (по общему мнению) в теле. Соответственно, чем душа человека занимается при жизни, никто не знает. Другой крайний случай — после смерти, когда, наоборот, с большей определенностью можно сказать, чем душа занимается (вкушает райское блаженство, поджаривается на сковородке и т. д. — как ни неточны такие сведения, все равно это больше, чем то, что мы знаем о душе при жизни), но с меньшей определенностью можно сказать, где она этим занимается. Неизвестный исследователь из НИИПНГЭ ставит резонный вопрос: с одной стороны, мы имеем дело с душой точно так же, как с элементарной частицей (применяем к ней принцип неопределенности Гейзенберга и проч.), с другой стороны — работаем с ней как с макрообъектом: смотрим, что с ней будет после перерождения, приписываем ей какие-то деяния (или недеяния), форму и линейные размеры. Нет ли здесь противоречия?
Выяснилось также, что главой института является не кто иной, как сам Эрвин Шредингер; из года в год он проводит свои опыты на кошках и собственноручно хоронит их, унося из зоны в мешках (котов, а не расчлененных людей, как я подумал сначала). И, конечно же, то, что он священник, оказалось ширмой. Никакой он был не священник.
В противогазную сумку я складывал самые важные, по моему мнению, документы НИИПНГЭ, которые находил. Все полученные сведения настолько оглушили меня, что я не знал уже, как выйти из главного корпуса. Я совершенно потерял ориентацию в пространстве. К счастью, на одной из стен висел план аварийного выхода при пожаре, я быстро сориентировался и дошел до открытого по случаю жаркой погоды окна. Вышел я тем же путем, что и пришел, никто меня не заметил, кроме собак, снова рванувших ко мне в поисках колбасы, но ничего не получивших, и столпившихся под окном административного здания, куда я залазил, приветливо виляя хвостами. Внутри главного здания я, наконец, снял противогаз, и меня ждал очередной ШОК. На противогазе отпечаталась в зеркальном отражении татуировка, которую я лично накалывал Вове на лысый череп. Как Туринская Плащаница, только не лицо, подумал я. Теперь у меня не было сомнений, что Вова мертв. Принюхавшись, я услышал едва уловимый знакомый сладковатый запах гниения.
Вернувшись утром, я сказал Нине, чтобы готовилась вечером тайно уходить. Все мне теперь в общем было более или менее понятно. Букмекеры относятся к Эйнштейну амбивалентно, понял я. С одной стороны, они не хотят, чтоб он разоблачил их грязные делишки, надежнее всего его убить; ситуация такая же, как с Кольцом Всевластья: прятать бесполезно. С другой стороны, не будь его (Эйнштейна), не было бы и всех букмекерских технологий; в честь него называют институты, ему ставят памятники, из его тела творят новый мир. Ситуация, неоднократно описанная в мировой литературе: Уран и Кронос, Кронос и Зевс, Апсу и Энки, Имир и Один. Во всяком случае, ясно, что Эйнштейна здесь ни в каком качестве нет (по крайней мере, живого), и в окрестностях он вряд ли тоже есть: окрестности наводнены шпионами букмекеров (Илья, Иван; похоже, все, кто с бородой, имеют какое-то к ним отношение), от них не скрыться. Остальное восстановит могучий ум де Селби по похищенным мной документам. Вова, очевидно, тоже добрался до института, но живым выбраться не сумел, и его останки были разбросаны по близлежащим лесам и озерам; это только подтверждает крайнюю опасность экспедиции. Жаль, что букмекеры и де Селби на разных сторонах баррикад: занимаются они одним и тем же делом, и, объединив усилия, они могли бы перевернуть мир! Днем я зашел к Эрвину (никакому не отцу Эрвину, а просто Эрвину) под предлогом помолиться и поговорить о религии, зашел на погост, вытащил из-под (псевдо-)Эйнштейна останки Вовы и присоединил к ним найденный в центральном корпусе противогаз. Мне не хотелось вот так вот просто уходить в тайне, по-английски; рассказы Шредингера, Нины, Ивана, Ильи, женщины в поезде про силу лесную и про лешего на меня все-таки немного подействовали; невозможно долго жить в кислой среде и хоть чуть-чуть не раствориться снаружи. Возможно, мне было страшно; возможно, мне было грустно возвращаться в М***, к его смогу, шумным машинами, самолетам, полицаям, ухоженным дорожкам и скучным бюргерам; как, интересно, чувствовал бы себя Смок Белью, возвращаясь к журналистике и ненавистному «высшему свету»? Букмекеры были моими врагами (как враги Эйнштейна), но они были по-своему честны и преданы науке; жаль, повторю еще раз со всей убежденностью, что мы оказались по разные стороны баррикад, даже нет, по разные стороны одной и той же баррикады, на противоположных ее склонах. Здесь я встретил свою любовь, свою вторую любовь, и, хочется верить, живи я здесь не скрываясь, ответил бы и на мучающий меня вопрос СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША. О том, чтобы быть перебежчиком, я и не думал — деселбиевский аргумент D.M.P. перевешивал все остальное, да и то, как поведут себя букмекеры, узнав о моем предательстве, являлся открытым вопросом. Кстати, следовало позвонить де Селби, чтобы он, не дай бог, не решил пока уничтожить мир, как раз тогда, когда к нему скоро должны приехать важнейшие документы — зная его, я был уверен, что он захочет сначала, как минимум, решить загадку института букмекеров. Я решил отдавать ему документы частями, так хватит надольше. Я набрал его номер, но телефон молчал. Не было сети. Вообще обычно связь здесь была хорошая. Ну что ж, перезвоню через полчаса, решил я. Однако и через полчаса сети не было.
Как мне не хотелось уходить из поселения при зоне, точно так же мне не хочется, грустно или, быть может, страшно заканчивать эту книгу. В попытке оттянуть описание дальнейших событий буду цепляться за события и остановлюсь на инциденте с нищенкой, сидящей перед церковью. Она приняла странную позу, которую я все чаще вижу у нищенок и в М***, характерную особенно для выходцев из Средней Азии: нечто среднее между стоянием на коленях и лежанием; чтобы не упасть, под мышкой у нее был зажат посох, которым она упиралась в землю, почти лежа, но все-таки не лежа, а стоя на коленях под неестественным углом. Перед ней была картонка с надписью «ПОМАГИТЕ УЕХАТЬ В ПИТЯРАНТУ АГРАБИЛИ МОШЕНИКИ НЕТ ДЕНЕГ СЫНУ ТРЕБУЕТЬСЯ ОПЕРАЦИЯ», и она непрерывно плакала. Я мимолетно подумал, что где-то ее видел, рассеянно кинул ей копеечку — впрочем, копеечки у меня же давно не было, я дал ей яблоко, добытое в столовке в административном здании. Блади, не ходи домой, беги сразу, прошелестела нищенка. Не ходите туда, Уормолд, вас хотят отравить. Холодок прошел по моей спине, я бросился к нищенке и заорал: что? что?!? — но она только отворачивалась, пряча от меня свою бессмысленную таджикскую голову, прикрытую платком, и испуганно прятала яблоко. Ветер дул и дул, и стремительно становилось холоднее. Начиналась осень.
В недоумении и с плохими предчувствиями я вернулся домой. Ветер трепал мою бороду. Нина была какой-то грустной. Собралась, спросил я ее. Собралась. День тянулся медленно, но вот наступил и вечер. Собралась, спросил я Нину. Собралась. Ну, пошли. Нина нервно посмотрела на настенные часы и сказала: погоди, давай через пятнадцать минут. А что такое? Ну… давай через пятнадцать минут. Живот прихватило. Ну, давай, куда спешить, давай через пятнадцать минут, сказал я. Я ее понимал: мне тоже было уходить как-то стремно. Она сидела там не пятнадцать минут, а все двадцать пять. Я пока пытался дозвониться де Селби, но сети все не было как не было. Весь день сегодня сети не было. Наконец Нина вышла. Ну что, готова, спросил я ее. Готова. Ну, пошли. Сейчас. Давай присядем на дорожку. Когда мы присели, раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть, фальшиво удивилась Нина. На пороге стояла вооруженная охрана лагеря и Эрвин Шредингер собственной персоной. Ну, кто здесь украл наши документы, преувеличенно весело и кривляясь спросил Шредингер. Кто у нас тут Владимир? Нина отошла ко мне и поцеловала в губы, взасос. Мы не целовались давно, давно. Не время тут целоваться, подумал я, а Шредингер сказал: взять его| Вохровцы схватили меня, связали за спиной запястья и потащили наружу, а Нина-Иуда, осемененная мной, плакала, уж теперь и не уверен, искренне или нет. Прощай, Нина, сказал я, а она отвернулась от меня и сказала: Товарищ Роман, оружие из-под дров выдано сегодня кому следует. И один из вохровцев, по имени Кошкин, сказал: спасибо, я всегда считал вас верным товарищем, а Нина ответила: нет, я только с сегодняшнего дня верный товарищ. Больше я ничего не видел и не слышал.
Поволокли меня в «церковь» к Шредингеру. Волокли вдоль улице по всей ее длине, а жители стояли и смотрели, без видимого удивления. Наверно, так же волокли и Вову в его последний час. В подвале церкви (правильнее ее теперь называть домом Шредингера) стоял такой же аппаратус, т. е. адская машинка, что в главном корпусе института (зоны? колонии?). Лаборатория была оборудована звукоизолирующей дверью и камерами наружного обзора. Так. Разденьте его, сказал Шредингер ментам (это он меня имел в виду, меня надо было раздеть). Менты раздели меня и снова связали, и руки, и ноги. Обрейте. Солдаты намылили мне подбородок и стали брить. Осторожно, не поцарапайте, сказал Шредингер. Мне стало смешно — его-то лицо было все в шрамах. Во время процедуры он сухо сказал, что я, возможно, видел его опыты на кошках в институте. Мало кто знает, что такие же опыты можно проводить на людях. Это будет революция в науке, и Шредингер уверен, что с помощью человека сформулированную им проблему (вы ее помните) возможно будет разрешить. Опыт несколько раз проводился на Рамзане (вы его привели), и он выжил. Надо понять, выживет ли произвольный человек; так еще лучше. Смерть от синильной кислоты весьма мучительна, сожалею. Вообще я против излишней жестокости. Идите. Копайте ему могилу рядом с Эйнштейном, сказал Шредингер солдатам, закончившим меня брить. Возвращайтесь через час, к окончанию эксперимента. Солдаты (они же менты) ушли. Связали они меня плохо, и Шредингер это знал, поэтому не стал тратить время на классическую речь злодея, не раз погубившую других безумных ученых, таких, например, как доктор Нимнул или Лекс Лютор, хотя у него в руке и был пистолет. Он всего лишь добавил, что, возможно, я найду утешение в том, что у меня есть уникальная возможность провести инвертированный эксперимент Шредингера — посмотреть через час, увижу ли я его, Шредингера, если выживу, или же бесплотного духа, если не выживу. Воспринимайте себя как исследователя, а меня как кота, сказал Шредингер. Голый и связанный, под дулом пистолета, я стоял на цементном полу перед его адской машинкой. Шредингер начал открывать дверцу, не снимая меня с прицела. Только одно. Скажите, жив ли Эйнштейн? спросил я. А зачем вам это знать? Не скажу, ответил Шредингер. А Вова? Дверца открылась, и оттуда ВНЕЗАПНО выскочил дико мяукающий КОТ! Не Deus ex machina, но CATTUS ex machina! Выскочив, он вцепился Шредингеру в лицо; теперь я понял, отчего у того столько шрамов на физиономии. Мало того, КОТ вцепился так удачно (для меня), что задел когтями его глаз, и тот не преминул вытечь, что было очень любезно с его стороны. Теперь Шредингер стал одноглазым, Шредингер окосел! Из своего старого сна и фантазии, описанной ранее в надлежащем месте, мне знаком был этот болевой и психологический шок, и я знал, что в течение как минимум минуты Шредингер не сможет ничего контролировать, к тому же атакуемый обезумевшим КОТОМ. Пока он боролся с КОТОМ и пытался справиться с шоком, я, напрягши все силы, освободился от пут на руках (я ведь говорил, что они были наложены кое-как), и к тому моменту, как Шредингер начал что-то видеть и что-то соображать, толкнул его вместе с животным в его же аппаратус, закрыл дверцу и повернул рычаг. Рычаг, запирающий дверь, был автоматически связан с включающим рубильником, и над дверцей зажглось табло:
НЕ ВХОДИТЬ!!! ДО ОКОНЧАНИЯ ЭКСПЕРИМЕНТА ОСТАЛОСЬ: 00:59:59,
причем последняя цифра 9 стала меняться на 8, 7, 6 и т. д., а слова НЕ ВХОДИТЬ!!! безвкусно моргали, как будто окруженные тэгом <blink></blink>. Солдаты снаружи, копавшие мне могилу, благодаря звукоизоляции ничего не услышали. Мою одежду они оставили в лаборатории; быстро обыскав лабораторию Шредингера, я отыскал свой рюкзак, а также мешок, в котором лежали останки Вовы: сапоги, куртка, противогаз и пояс с ножнами с финкой. На верстаке я обнаружил синие приметные штаны и уже не очень удивился, увидев на них заплатку, которую сам поставил когда-то Вове на задницу, и услышав знакомый приторный запах мертвечины. Внутри штанов, как и внутри ботинок и куртки, что-то было, я опять не стал проверять, что. Посмотрев в камеры наружного обзора, я увидел солдат, копающих яму около памятника Эйнштейну и то и дело откидывающих в сторону ошметки мертвой кошачьей плоти. Один из них стоял, курил, и смотрел на дверь лаборатории. Выйти незаметно не было никакой возможности.
Внезапно что-то случилось. Солдаты побросали лопаты и побежали со двора, оставив только одного караульного. На табло горело 00:45:25, и я решился на побег. Пистолет Шредингера все еще лежал около адской машинки. Я поднял его и увидел, что он разряжен. Я стал обшаривать лабораторию в поисках патронов или на крайняк чего-нибудь острого или тяжелого, чтобы, неожиданно открыв дверь, оглушить солдата; нашел штыковую лопату и снова посмотрел в камеры наружного обзора. Я медлил, собирая все свое мужество, чтобы выйти, так сказать, совершить coming out. Пока я медлил, заметил, что нищенка, предупреждавшая меня утром, постепенно подползла к солдату (который стоял спиной к воротам и корчил рожи прямо в камеру), цепляясь посохом за неровности почвы. Когда он ее заметил, было уже поздно. Нищенка размахнулась и запустила в него костылем. Костыль должен был попасть солдату в переносицу (и убить его), но у него была хорошая реакция, он успел отклониться, и костыль всего лишь вышиб ему глаз. Не слишком ли много одноглазых в этой рассказанной вкратце истории? Впрочем, сколько есть, столько уж есть, и ничего тут с этим не поделаешь, а лгать в угоду правдоподобности я не приучен. Рефлекторно солдат нажал на курок автомата и не отпускал его, поливая все вокруг свинцовым огнем. Одна из пуль попала и в скрытую камеру, через которую я наблюдал за происходящим, и разбила его. Я стал слеп, не в буквальном, слава богу, смысле, а просто перестал видеть, что происходит на улице. Выскочив за дверь, я увидел следующую картину: солдат катается по земле, а нищенка лежит у калитки, по всей видимости, мертвая, потому что по груди у нее расплывается огромное темное пятно. Подскочив к солдату, я рубанул его по рукам, выхватил автомат и дал по нему (солдату) очередь. Очередь мою никто не услышал, потому что со стороны института автоматные очереди раздавались с гораздо большей интенсивностью. Солдат задергался и затих, а я тем временем бросил автомат, подбежал к нищенке и снял с нее платок. Это была Ильма, казалась она какой-то постаревшей и безнадежно мертвой; я убедился в последнем, послушав сердце, приложив ухо к губам и т. д. Глаза ее остекленели, а изо рта вытекла струйка крови. Но все равно она была прекрасна, возлюбленная моя, она была прекрасна! Даже в смерти она была прекрасна (при жизни, конечно, лучше, но все равно, все равно), и я ничем не мог ей помочь, ничего не мог поделать. Я не удержался, развернул ее лохмотья и посмотрел на сиськи. Правая (от меня левая, поскольку мы располагались во фронтальном положении) уцелела. На шее висела цепочка с крупными звеньями. Сиськи, судя по уцелевшей, были еще прекраснее, чем я думал, хотя это казалось невозможным… Но медлить было нельзя! Со стороны подземной лаборатории зашевелился недобитый солдат, со стороны института выстрелы стали то ли ближе, то ли громче, то ли и то, и другое. Издалека я видел, что перестреливаются две армии: 1) безбородые полицейские и элита Питкяранты (в том числе Евграф Николаевич, Эдик, педик, пустоглазый чекист) и 2) бородатые букмекеры — защитники зоны-института. К выстрелам стали примешиваться взрывы, заухали гаубицы — в общем, началась настоящая полномасштабная война. Я снял с мертвого тела Ильмы цепь, и, как был, голышом, побежал в лес, захватив свой рюкзак и мешок с останками Вовы.
Я старался забирать в сторону все более и более густого леса. За мной, вероятно, кто-то гнался, Эдик, или уцелевший солдат, или это леший, или сила лесная пыталась поймать меня в свои сети, но я был неудержим, как Усэйн Болт, как Асафа Пауэлл, как Майкл Джонсон, как Криштиану Роналду! И так же уворачивался от защитников соперника, то бишь от веток, норовящих выколоть мне глаз. По крайней мере, так мне казалось, по крайней мере, так я видел. Еще до темноты я добрался до (как я узнал впоследствии) Контиолахти, где официально жил один человек, а неофициально — ни одного. Переночевал в заброшенном доме на берегу Большого Янисъярви; одежды у меня так и не появилось, я обмотался какими-то валяющимися там тряпками; зато у меня была лопата. Теперь я был счастливым обладателем полного комплекта Вовы; еще я сумбурно думал о своем вечном вопросе и почти достиг просветления. Мне казалось, что теперь хоронить его по-христиански можно, но полной уверенности еще не было. Утром я нашел на берегу анкерочик и поплыл куда глаза глядят — вдоль берега до Янисъйоки, вниз по течению под красивейшим железнодорожным мостом, высоким, с круглыми арками. Было совсем холодно и понятно, что наступила осень. Странная пассивность охватила меня, все мне было все равно, как Рамзану после конфект — как он там? жив ли? бог знает… Я плыл в глубокой задумчивости, размышляя о бедной вовиной душе, как ирландский монах в куррахе. Перед Хямекоски вдруг снова появилась мобильная сеть; возможно, я вышел из зоны действия университетских глушилок, или питкярантские все-таки добили институтских, не знаю; важно, что тут же я услышал звонок — вызывал де Селби. Этот-то звонок и послужил внешним толчком, вызвавшим мое просветление. Трубку я не снял, сбросил, потому что мне мгновенно стало не до того. Да, я все-таки разрешил вопрос СКОЛЬКО НУЖНО ИМЕТЬ ПРОЦЕНТОВ ТЕЛА, ЧТОБЫ В НЕМ БЫЛА ДУША, и счастливое его разрешение, как падающие костяшки домино, вызвали решение всех известных мне (и сформулированных в этой книге) вопросов. Я понял, что Вову можно хоронить, и с самого начала можно было хоронить, и я собрал Вову и похоронил: в ботинки заправил брюки, скрепил их поясом с ножнами, заправил в них рубаху, приладил сверху противогаз; закидал полученную композицию сырой землей. Сделал крест из двух сухих веток, связав их цепью Ильмы. Этот крест будет стоять недолго, символизируя собой краткость и человеческой жизни. Похоронив Вову, я позвонил де Селби; Учитель снял трубку и первым делом поздравил меня с тем, что теперь я один из них (нас), Понимающих квантовую механику. Эксперимент Шредингера завершился, и я оказался живым перед лицом наблюдателя — Бога.