Кот Шрёдингера
Шрифт:
Ехали мимо деревни. Вдоль ж/д приделаны к стене фонари, освещающие только сами себя; непонятно, зачем они вообще там приделаны — глухие заборы, к которым прикреплены фонарики, выходят на железку, между забором и железкой ни дорожки, ничего — наверно, чтоб пассажирам было нескучно ехать и смотреть на фонарики.
Потом ехали вдоль какого-то поля, за которым находилось что-то, сияющее многоцветными огнями — город или фабрика, или не знаю что еще. Посреди поля стояла станция, или посадочная платформа, а за посадочной платформой что-то сияло многоцветными огнями; потом снова поле, потом деревня, а за деревней поле, а за полем многоцветные огни.
Потом какой-то городок с домами богатеев (политкорректнее будет сказать состоятельных людей), вернее, городок, составленный из домов богатеев, нет, скажу так, состоятельных людей, такое ощущение, что дома стоят кружком (хотя это не так); если б дома были людьми, они составили
Ильмы все не было.
Потом снова поле, только приподнятое, так, что из окна видны только какие-то дымы, как будто от ТЭЦ (может, и в самом деле от ТЭЦ), целый ряд, на равном расстоянии друг от друга, освещенные снизу чем-то многоцветным, гигантским. Потом появились и трубы с красными огоньками, когда поле опустилось (или рельсы поднялись), а потом и нечто многоцветное типа города или большой фабрики. Потом многоцветное закрыл лес. Потом в лесу появились просеки — сначала только догадываешься, что там просека, потом бац и видно просеку целиком, а потом остается догадываться, что там была просека. Потом опять лес и темнота. Потом просека, но не простая, а широкая, по ней идет ЛЭП, несет электричество в бескрайние северные просторы. Потом ж/д переезд, шлагбаум, перегораживающий дорогу, дорога уходит в темноту. Какие-то отвалы, земля вперемешку со снегом. Потом опять поля, но уже внизу, вдоль леса едет по направлению к ж/д переезду одинокая машина и светит фарами, а за лесом вновь дымы, освещенные снизу многоцветным. Потом дорога между другим лесом и железкой, вдоль полотна, освещенная фарами встречного поезда, и как же долго нет этого встречного поезда. Просто неправдоподобно долго нет. Потом и встречный поезд, темнота и грохот; когда мимо окна пролетает межвагонное пространство встречного поезда, и темноты, и грохота становится меньше.
Потом станция и множество, множество путей на широком освещенном пространстве, и путеец, и рельсовый кран, а потом снова пустой темный лес.
Освещенный желтым светом куб еще одной станции, и внутри куба находится человек.
Город сверху, игрушечный. Игрушечные машинки, игрушечные домики.
Трубы вблизи, совсем вблизи.
Дорога вдалеке, равные промежутки между фонарями.
Пустынный большой вокзал и привокзальная площадь, вообще никого, освещенный яркий киоск роспечати.
Ряд вагонов.
Опять трубы.
Восхитительно пустая стена заводской территории. Ах, нет, это стена дома, в ней же окна. А Ильмы все нет.
Пустая электричка.
Стена фабрики, к ней привалена груда мешков.
Зона, вышка, охранник.
Сломанный забор.
Мост, только реки не видно, слепят прожекторы, за мостом сторожка, где живет человек, обязанность которого не пускать злоумышленников с гексогеном и т. п.
Проводники пьют пиво. А у меня закончилось.
Старуха всхлипывала. Старик храпел. Ильма так и не пришла, я заснул.
Ильма как стрела, а я как цель, вернее, я как стрела, а Ильма как цель, хочу попасть прямо в нее, внутрь нея, и разорваться внутри на миллион белых капель. Примерно понятно, что мне снилось. В общем, я и разорвался на миллион белых капель.
Утром разбудил всех проводник, великодушно давший поспать ночью, взял билеты, вам в Питкяранту же, ну вот, через полчаса Питкяранта, готовьтесь, билетики, да-да, вот наши билетики. Старуха рассказала свою историю. Ее повествование о том, почему глаза у нее на мокром месте, адаптированное, сконденсированное, исправленное и сокращенное, сводится к следующему.
Тетка эта в доме пол мыла, а сынишка-то у нее все под ногами вертелся, а она разозлилась на него и прикрикнула: понеси, мол, тебя леший. И мальчик-то ушел и не вернулся. Искали его двенадцать дней. Находили в лесу ботиночки его да одежду, всю рваную, а мальчика-то нигде нету. Пошла она к колдуну, а колдун-то и говорит ей: Собери ночью ему отобедать, сын твой и явится. А как явится, так сразу и перекрести его. Она так и ам к женщине, та и говорит, чтобы вернуться, надо не кричать и не разговаривать ни с кем. И у них там Чернозем, лес такой черный был, все Черноземом звали. Они тут с женщиной, с Марьей Чекушиной, пошли на этот Чернозем вечером. Пришли, только сели-то, ну она там, что сказали, сделала, видимо, как лес гнуть начало, шум такой пошел. Ну вот стоят, и слышно: идет большой и маленький, разговаривают. Большой маленького ведет, все говорят, что лесовой его вел. А как лес ломить
К Питкяранте мы подъезжали в густом тумане. Стоянка поезда пять минут, так что надо было приготовиться заранее. Старик вышел, кряхтя, из купе, старуха тоже вышла, вышел и я, мы все выстроились в очередь перед тамбуром, и позади меня вдруг встала Ильма, у нее не было багажа, кроме черной сумки на серебряной цепочке. Я со своим дорожным мешком почувствовал себя громоздким и толстым, и посторонился, пропуская ее, но она не пошла, улыбаясь: сам, сам. Выйдя, повернулся, чтобы ей помочь (но это было глупо: поезд подали так, что вагон оказался как раз напротив короткого перрона и mind the gap было более-менее бесмысленно), — но меня оттолкнул какой-то южный человек, по виду дагестанец, подал руку, обнял ее по-хозяйски (она была видимо рада), отправились на привокзальную площадь, сели в авто, уехали. Плачущая старуха пошла на вокзал, старик сразу куда-то исчез, сказав мне на прощание что-то на своем наречии, лыккы, или как-то так. С непривычки пахло морем, что бы это ни значило, трудноописываемый запах, состоящий в основном, как мне теперь кажется, из запаха особенной какой-то свежей затхлости, плесени, порождаемой постоянной сыростью, но водой же постоянно и смываемой. Люди продают свежую рыбу, грибы и пр., но стоят робко, не пристают со своей рыбой, как азербайджанцы на рынке, только жалобно смотрят. Я поскорее прошел мимо них. Народ, проезжающий дальше, ничего у них не купил, не повалил на перрон покупать пиво и чипсы — поезд местный, тупиковая ветка, богатых проезжающих нет.
Увидев на улице человека, я спросил у него, где ближайшая гостиница. Человек оказался пьян и удивленно посмотрел на меня, но показал куда-то вдоль улицы Привокзальной напротив хода движения поезда. Сначала я не поверил ему и спросил в железнодорожной кассе, и добродушный железнодорожный кассир, брат питерского, подтвердил слова незнакомого мне пьяного человека. Мне стало стыдно за свое неверие, и я дал тому человеку пятак (в смысле, рублей), за этот пятак человек дополнительно проводил меня к гостинице, которая так и называлась: «Питкяранта». Из окна номера (громко сказано, но пусть будет так; правильнее не номера, а цифры) на втором этаже открывался вид на местную ТЭЦ, или, скорее, котельную. Это я увидел только на следующий день, а в день моего приезда, как я уже сказал, был ужасный туман. По пути в гостиницу встретил таджиков со снегоуборочными лопатами; к чему бы им такие лопаты, летом-то; однако же удивительно даже, куда только не заберутся таджики, даже в жопу мира Питкяранту забрались! Неужто и тут местные жители не работать горазды, а водку бухать и телевизор смотреть? Впрочем, таджиков не хватало и тут, потому что растаявший весной снег обнажил такое количество разнообразного мусора, какого я в жизни не видел, даже в городе Кирове, в котором сложилась такая ситуация: там сильно увеличили площадь одного дворницкого участка, чтобы платить дворникам не три, например, ставки, а полторы. Не шесть тысяч рублей, а четыре тысячи. Добились того, что вообще перестали платить, экономия, но зато в городе не осталось ни одного дворника, а таджики почему-то не приехали. Ваще экономия за. бись. Так вот в Питкяранте было еще грязнее, чем в Кирове, несмотря даже и на наличие таджиков со снеговыми лопатами.
Ах, если бы Эйнштейна было так же просто отыскать, как доброго человека, доведшего меня до гостиницы «Питкяранта»! Задача передо мной стояла сложная, но у меня был план, как решать ее. Должен же он есть и пить! Особенно пить. Если еду (например, колбасу, селедку, масло или кабачковую игру) можно покупать в магазинах и потреблять ее в одиночестве, то пить в одиночестве будет только самый законченный пьяница. Потребление пищи, в отличие от выпивки, дело интимное, в отличие от дела компанейского, то есть выпивки, в отличие от потребления пищи. Достаточно, казалось мне, просто обойти все бары округи, и в одном из них я обязательно встречу Эйнштейна. Мой нетрезвый Вергилий, почувствовал, видимо, во мне состоятельного человека и терпеливо дожидался дальнейших указаний. Я спросил у него, а много ли у вас в городе, голубчик, питейных заведений. Оказалось, питейных заведений много, но это все больше изготавливающие самогон бабушки, или киоски около остановок общественного транспорта, или (last but not least), конечно же, вокзал, а культурные люди собираются только в «Лас-Вегасе». Имелось еще безалкогольное кафе «Избушка» и еще одно, летнее кафе, по случаю несезона закрытое. Эти места я решил исследовать во вторую очередь. Главное, что центр всей жизни города располагался в «Лас-Вегасе». Если где и искать Эйнштейна, то именно там.