Кот ушел, а улыбка осталась
Шрифт:
И решила ехать в Москву. Одна. А мы с Наташей должны были остаться в Тбилиси.
— Мама, я тебя одну, беззащитную, не пущу! Если ты меня с собой не возьмешь, я в Москву пешком приду, — пригрозил я.
Мама понимала, что это не пустые слова, она знала, что я со своим другом Шур-Муром готовился бежать на фронт и только чтобы не бросить ее одну в Тбилиси, в последний момент отказался от этой затеи. И мама взяла меня и Наташу с собой.
Родственники и друзья в дорогу собрали нам десять бутылок водки, сказали, что под Мичуринском (на юге России) водку можно выгодно
Мой дядя Миша Чиаурели достал нам три билета в мягкий вагон, и мы поехали к папе в Москву. Поезд был набит битком. Пассажиров было много. Купе забиты, багажные отделения тоже. Люди ехали в коридорах, в тамбурах, на крышах. На всех станциях подсаживались. В наше купе в итоге набилось девять человек. До Москвы ехали восемь суток.
Проводник предупредил:
— В окно не высовывайтесь и ничего не хватайте, граждане.
И объяснил, что на крыше немало бандюг. Они на палочке с веревочкой спускают папиросу или бутылку портвейна в авоське, человек открывает окно, высовывается, тянется за предметом, его хватают, вытягивают на крышу поезда, раздевают и выбрасывают на ходу.
— В нашем поезде двоих дернули и выкинули.
Ехали через Баку и Махачкалу. Медленно, с большими остановками. Иногда стояли сутки, двое. Чем дальше отъезжали, тем больше появлялось разрушенных зданий, нищих, инвалидов на колясках, беспризорников (мальчишек и девчонок). У беспризорников на шее висела банка на веревочке из-под тушенки (ее Америка присылала по ленд-лизу). Самая большая их ценность. В эту банку пассажиры бросали им остатки еды.
На пятый день за окном поплыли разрушенные города, станции, мосты. По восстановленным наспех мостам ехать было страшно, казалось, что летишь в воздухе. Восстанавливали их скупо, без ограды, только узкую проезжую часть.
На станции разрушенного города Мичуринска мама поменяла две бутылки водки на масло. Когда поезд тронулся, к нам в купе пришли двое в форме НКВД (энкавэдэшники ехали в последнем вагоне, и им кто-то уже донес). Предъявили документы. Попросили маму показать наши вещи. Мама показала. У нас с мамой был один чемодан. Его вытащили из багажного отделения.
— А еще какие ваши вещи?
— Еще тот, фанерный, — подсказала тетка, которая подсела в Орджоникидзе.
— Это не ее, это мой, — сказала Наташа.
— Там разберемся. Чемоданы забрали.
— Извините, товарищи, в чем дело, за что? — спросил Вахтанг Долидзе, администратор Театра Марджанишвили (он ехал в нашем купе).
— За спекуляцию.
— Гражданка, пройдемте, — энкавэдэшник взял маму за локоть.
— Руку отпусти, гад! — кинулся я к нему.
— Пацана уберите!
Долидзе обхватил меня руками.
— Пустите, — я начал вырываться.
— Гиечка, ты не волнуйся, — крикнула мама, — я сейчас все объясню, и меня отпустят.
И маму увели.
— Гия, сядь и сиди спокойно. Я все улажу. Наташа, последи за мальчиком.
И Долидзе ушел.
«Уладит он! Я сам все улажу! — думал я и старался не заплакать. — Сейчас все успокоятся, возьму наган, и они на коленях у меня будут ползать, прощение у мамы просить…»
У меня в сумке под сиденьем лежал завернутый в майку наган. Этот наган я выменял на бутылку чачи в Тбилиси, в госпитале у раненого. Отдать жизнь за маму я мог в любую секунду.
Вернулся Долидзе с военным летчиком, со звездой Героя Советского Союза на груди.
— Вот этот мальчик.
— Тебя как зовут?
— Гия.
— А меня Володя. Газета о награждении отца у тебя есть?
— У мамы в сумке, а сумку забрали. И маму…
— Я знаю. Пойдем, Гия, за мамой, и газету заодно почитаем.
Мы отправились в последний вагон к энкавэдэшникам. За нами пошла и Наташа.
— А ты куда? — спросил Долидзе.
— Как куда? Я не могу мальчика одного оставить.
— Но он же с нами!
— А я вас плохо знаю.
Путь был нелегкий. Все проходы были забиты пассажирами. И если бы не звезда Героя на груди Володи, до последнего вагона мы вряд ли бы добрались. Когда добрались до последнего вагона, энкавэдэшники вскочили и отдали честь.
— Здравия желаем, товарищ Герой Советского Союза!
Маму отпустили. Вещи, водку и масло вернули и пообещали не мешать выменивать водку на лекарство для больного фронтовика.
В свой вагон возвращались на остановке, чтобы не тащить чемоданы по головам.
— Как все-таки у нас уважают Героев Советского Союза, — сказала мама.
— Меричка, Володя не только Герой. Володя — сын Анастаса Ивановича Микояна. Они это наверняка знают.
Между прочим. Анастас Иванович Микоян по значимости был в СССР третьим человеком. Сталин, Молотов, Микоян…
Когда приехали в Москву, отец нас встретил без ордена, в больничной пижаме (сбежал нас встречать из госпиталя). Я растерялся. В мечтах я его видел в военной форме, с орденом на груди. Мне хотелось похвастаться. Да, было время!..
А про икру-то я ни слова не сказал! Забыл. Увлекся! Около Махачкалы мама вышла и поменяла пачку соли на ведро совсем свежей, еще не соленой черной икры, и мы два дня ели эту икру всем купе. Ложками. Испортиться она не успела.
НАРОДНОГО АРТИСТА СССР — В УРНУ!
Ночью звонит мне из Одессы представитель «Мосфильма» на фестивале «Золотой Дюк». Извиняется, что так поздно, но так соединили, и возмущенно сообщает, что они здесь, на этом фестивале дискриминируют «Мосфильм». Фонду Ролана Быкова для самого Быкова выделили двухэтажный номер с сауной и бильярдной, а «Мосфильму» для Георгия Данелия дают одноэтажный, без сауны и бильярда.
— Георгий Николаевич, может, вам вообще не стоит приезжать на этот фестиваль? Подумайте.