Кот в сапогах, модифицированный
Шрифт:
Откуда-то (из дымохода?) послышалось «Мяу», звучавшее как проклятие. Мне стало скучно. Эдичка, оказывается, не причем. А значит, и я. В жизни всегда все наоборот. Думаешь, что бог так устроил, а на самом деле соседка Маша из вредности или, наоборот, из крайней приязни.
— Не надо никого звать. Просто объясните, почему вы это делали.
— Да надоело все. Вот и решила вам подыграть. Если бы вы знали, как я смеялась, когда вы Эдичку орудием своим воображали.
Мне стало неловко, и чтобы не краснеть, и не выказывать других свидетельств душевного неудобства, я спросил.
— Расскажите, как дошли до жизни такой. — Этот же вопрос я задавал ее отцу. Вот семейка!
— До какой это жизни? — щелкнула она пальцами, и слуги, стоявшие позади нас, налили нам вина.
— До экстремального секса, до скуки.
— Да все само собой получилось, как, впрочем, все в жизни получается.
Надежда задумалась. Глаза ее то блестели от навернувшихся слез, то искрились неистово иссушающим огнем. Я, отметив, что девушка как никогда хороша, закурил сигару, предложенную слугой. Она откинулась на спинку кресла и, глядя поверх моей головы, стала рассказывать:
— У нас был медовый месяц. Его звали Михаил, Миша. Вон он, висит за вашей спиной…
Мне стало нехорошо: я представил, что сейчас обернусь и увижу мертвяка — рожа красно-синяя, — висящего на мясницком крюке — в этом доме ожидать можно всего. Надя презрительно улыбнулась страху, овладевшему моим лицом, и я, храбрясь, осторожно посмотрел себе за спину и увидел на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На нем скептически скалил зубы человек средних лет, видимо, с неуемным воображением и прошедший через огонь, воду и медные трубы. Рассмотрев его обстоятельно, я вернулся в прежнее положение и стал слушать.
29. До чего эти женщины не доходят!
— Он был майор внутренней службы, настоящий мужчина, — отстранено говорила Надежда. — Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Несколько семитысячников покорил и даже один восьмитысячник в Гималаях, на Северный полюс в одиночку ходил. Как и ты, несколько книжек о своих приключениях опубликовал. Я так ему завидовала! Везде побывал, все знал, а если не знал — с пол-оборота придумывал. Например, как с Ниагары в бочке прыгал. А как говорил, как рассказывал! Красочно, с картинками и правды от вымысла не отличить. Выдумщик был! Медовый месяц предложил провести в горах Алтая… Все едут на Канары, на Сейшелы, в Турцию, наконец, а он — на Алтай. Я пожала плечами, согласилась, поехала и удивилась! Было лето, кругом голубые ели щекотали изумительно голубое небо… Если бы ты знал, как хорошо там было, как красиво, как божественно там раскрывалась душа, каким близким становилось трансцендентное! Там все такое чудесно-цветное… Голубые вершины в сверкающих белизной ледовых шапках, голубые студеные зеркала-озера, изумрудные райские лужайки с рыжими игрушечными сурками. Мы так были счастливы… Как Адам и Ева, как Ромео и Джульетта… А потом случилось это. На горной дороге, у самого перевала, мне вдруг показалось, что мы одни с ним наверху, почти на самом верху, вровень с солнцем, горевшим вровень с нами, а все преходящее, все низменное, все случайное, все кислое, все смертное, осталось там, далеко внизу, и не у речки, неслышно журчавшей, а под скалами, на них наваленными счастливым и любящим нас богом… Я все это увидела, и зашептала укоризненно:
— Милый, останови, останови, неужели ты не чувствуешь, что мы должны сделать это здесь?..
Он загорелся, любой бы там загорелся, даже пресыщенный Зевс, и сказал задрожавшим голосом:
— Давай, сделаем это на леднике, вон на том висячем леднике, я согласен быть снизу, — засмеялся шутке Миша, — или нет, не на леднике, а в ледниковой трещине, я же рассказывал, как в них остро течет жизнь, как жарко сердце отбивает каждый следующий, может быть, последний удар.
Я сидел напрягшись. Жизнь моя между Сциллой хорошеющей на глазах Надежды и Харибдой ее нравственного увечья текла умопомрачительно. Как когда-то… Мне вспомнилась хорошая девушка, пристально кареглазая научная сотрудница Маша… Маша, Машенька… Нет, с Машей было в Приморье, на берегу бесившегося от ревности моря, на Ягнобе была очаровательно косившая технолог Клара или учительница Татьяна с родинкой под мышкой, одна за другой работавшие в моем отряде коллекторами. Да, это была пылкая Татьяна, со сдержанной Кларой трагического финала не случилось бы…
— О, господи, как сладостно было слышать это! — прервала мои реминесценции Надежда, без сомнения, унесшаяся помутневшим рассудком туда, на далекий алтайский перевал. — Я набросилась на него, мне нужно было почувствовать его родное здоровое тело; оно, ринувшись мне навстречу, не удержало машины, она соскользнула с дороги…
Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо… Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его — ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью — а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы. Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:
— Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу…
— Значит все? Мы погибнем?! — заплакала я. Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.
— Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?
— Ты с ума сошел!
— Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?
Я подумала и сказала:
— Да есть. Медленная смерть… ссоры, ненависть, если умирание затянется. И боль, боль, боль…
— Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.
Ты только представь нас… — увидела меня Надежда помутившимися глазами. — Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание… И наши загоревшиеся глаза… Я обо всем забыла, одна только мысль — практичная и серая, как мышь — осталась в голове:
— У нас несколько часов, целых несколько часов, хватит ли его? Ведь всю прошедшую неделю мы только этим и занимались?
Он легко прочитал эту мысль и сказал нараспев — у него был глубокий лирический баритон, достававший до сердца, сказал примерно следующее:
— Я рассчитывал прожить еще двадцать лет, прожить полнокровной жизнью… И потому сейчас в моем распоряжении силы и страсть двадцати лет жизни. И три килограмма колбасы с орехами в бардачке, так что, милая, обо мне не беспокойся.