Кот в сапогах, модифицированный
Шрифт:
«Конечно же, человек, для души рубящий мясо по несколько раз в день, — подумал я, обходя храм разделки по категориям, — своеобразный маньяк, но не какой-нибудь там банальный Чикатило. Господи, это же музей! Сколько тут всего. Какие прекрасные топоры! Огромные, острые, как бритва. С каждым таким в руке все иным, наверное, кажется. Особенно близкие. Жена утром нагрубила, теща глазками желчными пробуравила насквозь, и ты сюда во гневе бежишь, сюда, к только что завезенной свиной туше, почти ничем не отличающейся в смысле конституции от жениной маменьки. Прибежал, схватил топор побольше, и раз, наотмашь, раз, со всех сил! И голова дурная с плеч! Раз! Раз! Раз! Раз! и ноги отхватил, чтоб не лезла не в свои дела. Раз! Раз! Раз! Раз! Раз!
А эти ножи, крюки для развески туш, шикарные морозильники! Вот этим ножиком внутренности, наверное, удобно разделывать. А этим болтливый язык отрезать одно удовольствие. А этим — маникюр вместе с пальчиками.
А электрические пистолеты для забоя скота? Изобретенные, по словам Стефана Степановича, самолично хозяином? Без всяких проводов, на мощных аккумуляторах, идеальный дизайн — так и тянет приставить их к тупому виску и — чик — нажать курок. Представляю, как Блад тысячи раз делал это перед зеркалом, воображая, что стреляется теща, стреляется, осознав, что отягощает своим существованием не его, Блада, а все мужское человечество.
Бог мой, как он, наверное, здесь отдыхал душою, глубинным зрением видя под руками не туши коров и овец, человеческого нутра ради лишившихся своих привычных шкур, а тещу с ее неразрывной доченькой! — размышлял я, обозревая уже красавицу электропилу. — Если бы я был столь умен и по утрам рубил мясо, то до сих пор бы жил с первой женой и первой тещей — так, чувствую, это занятие успокаивает и настраивает душу на философский лад. Хотя, хорошо, что до этого не додумался. Всю жизнь прожить с первой женой и первой тещей? — нет, это не интересно, книга с одной главой — это не книга. Если бы рубил, не знал бы сейчас, что никакого предела зловредности ни у тещ, ни у жен, нет. Сколько раз я радовался, уходя с чемоданом: «Хуже них женщин теоретически быть не может, и потому со следующими мне непременно повезет». Как же… Вот разве только с Наташей и ее маменькой счастье человеческое улыбнется. Если с ними выгорит законный брак — заведу себе такую мастерскую, и буду по утрам рубить — хватит болтаться по миру без семейной на шее веревки. И потому надо будет сюда пару раз зайти — потренироваться, окунуться в среду, оборудование изучить, и вообще морально подготовиться к будущей семейной жизни, застрахованной заплечным хобби».
После мясницкой мы направились в зимний сад, и я во второй раз позавидовал фон Бладу — его тропический лес был натуральным со всех точек зрения, ну, может быть, кроме пары расхристанных обезьян, на дармовых кормах превратившихся в негуманного вида рядовых млекопитающих. Одна из них, подтверждая факт своего вырождения, бросила в меня плодом дуриана, и я едва увернулся.
С тропическим лесом соседствовал вольный террариум.
— Кто-то сказал хозяину, что уважаемый человек нашего круга непременно должен держать в доме крокодилов, — сказал Стефан Степанович, демонстрируя кусочек Амазонки, которым владел, несомненно, деградирующий крокодил крупного размера. Глаза аллигатора были полны смутной тоски, хотя на нем сидела птица, что-то деловито выклевывавшая из головы рептилии, а рядом на песке лежала хорошо опаленная свиная туша.
— Дайте ему калошу витаминов, — сказал я, жалея бедное животное. — Обезьян же переведите на подножный корм.
— Будет исполнено, — кивнул Стефан Степанович и повел меня в библиотеку. Стены ее были увешаны пасторалями с коровками, овечками и прочей мясомолочной живностью, и, разумеется, парадными портретами родственников хозяина.
— Это Шилов, — стал перечислять Стефан Степанович художников, подведя меня к последним, — это поздняя Романова, это Церетели…
Портреты были хороши, ничего не скажешь. Папаша Блада — милый, но решительный человек с глазами Жарова и красноватым носом. «Выпить с таким
Видимо, прочитав на моем лице мысли о еде, Стефан Степанович предложил перейти в малую столовую и перекусить.
Он продолжал нравился мне все больше и больше. Улыбнувшись, я сказал, что некоторые картины неплохо бы направить на реставрацию, и непременно к жизнерадостным, но матерым абстракционистам, чтоб мать родная не узнала, а то, что внутри кроется, было как на тарелочке с голубой каемочкой. На эти слова он потер руки, и заверил меня, что все будет сделано в лучшем виде и даже лучше.
В малой столовой Стефан Степанович сказал, что в целях конспирации и для успеха дела, которое он теперь рассматривает, как свое личное, надо бы изготовить мой портрет и портреты моих уважаемых родителей и повесить их на видном месте. От такого проявления дружественности, я едва на «ты» не перешел. В общем, уходили мы из столовой друзьями и, договорившись, что послезавтра, к часам восьми вечера, в кабинете меня будет ждать негр Шилова с мольбертом и кистями.
— Негр Шилова? — удивился я, услышав странное сочетание слов.
— Да. Он сделает черновую работу, а мастер потом ее своими мазками облагородит — так все большие художники работают.
— А папу с мамой кто будет писать? — поинтересовался я, покивав.
— К папе с мамой поедут другие художники, молодые, но в будущем весьма известные, — ответил мажордом, так тепло, что я подумал, не перевести ли его на два месяца в управляющие, тем более, что прежний сбежал.
Закусив, я продолжил осмотр замка. Что-то потянуло меня повторить экскурсию по его подвалам, видимо, бессознательное желание пройтись по ним хозяином, но не пленником, как в первый раз. Кости перерезанные электропилой, повсеместные крысы уже не пугали меня, а вот Квазиморда вновь потряс.
…Я шел по длинному коридору и знал, что за поворотом налево увижу забранную решеткой нишу, в которой когда-то сидела Надежда, сидела, вводя меня в заблуждение. И увидел, но не белокурую Надежду, а вымазанного цементом Квазимодо-Квасика с мастерком в руках — в свету переноски он самозабвенно закладывал нишу красным с иголочки кирпичом. Казалось, работает безголовая горилла, облаченная в циркаческий голубой комбинезон, безголовая, потому что осиротевшая головка сиамского близнеца воспринималась продолжением правой руки, как гипертрофированное ее плечо.
Это было жуткое зрелище.
— Опять мурует… Ну что ты с ним будешь делать… — огорченно вздохнул Стефан Степанович, остановившись рядом со мной.
Мне вдруг представилось, что за кирпичной стеной, наполовину уже выложенной, лежит бесчувственная, может быть, даже жестоко изнасилованная уродом экстремальная Надежда (довыпендривалась!). Импульсивно я сделал шаг вперед, и тут же Квазиморда обернулся, чтобы придавить меня нечеловеческим взглядом к холодной стене. Он был страшен в ярком свету лампы, его рука, головастая его рука тянулась ко мне мастерком…