Коварство и честь

Орци Эмма

Но оказалось, что ждет ее только Бертран Монкриф, молчаливый, приниженный, с видом верного пса и молящим взглядом огромных глаз.

— Ты заболеешь, мой бедный Бертран, — добродушно сказала Тереза, когда он посторонился, чтобы дать ей пройти, боясь отпора, если осмелится заговорить с ней. — Уверяю, мне не грозит опасность, и твоя постоянная слежка не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне.

— Но я никому не опасен, — взмолился он. — Что-то подсказывает мне, что тебе, Тереза, может угрожать неизвестная опасность, откуда ты менее всего ее ожидаешь.

— Если и так, ты не сможешь ее отвратить, — пожала плечами Тереза.

Он сделал над собой отчаянное усилие сдержать

страстные протесты, так и рвавшиеся с языка. Он жаждал защитить любимую от зла и обид и был бы счастлив умереть за нее. Но очевидно, не смел открыть сердце. Все, что ему оставалось, — молча проводить ее до дома на улице Вильедо. Он был благодарен и за малую милость, ни на что не жалуясь и почти счастливый тем, что она терпела его присутствие и что иногда длинные концы ее шарфа, развеваемые ветерком, задевали его щеку.

Жалкий, униженный Бертран! Ради этой женщины он отяготил душу гнуснейшим преступлением, не получив в ответ даже слова благодарности.

Глава 28

Тем временем

Шовелен, который, несмотря на множество недостатков, по-прежнему считался одним из наиболее деятельных членов Комитета общественного спасения, вот уже несколько дней не посещал заседаний. Он был слишком поглощен собственными интригами, чтобы думать о коллегах. Разработанный им план был настолько грандиозным, а в случае успеха триумф будет столь оглушительным, что он имел полное право пока что держаться в стороне. Те, кто сейчас склонен презирать его, станут самыми почтительными из его приспешников.

Ему уже было известно, что в это время политическая атмосфера в клубах и комитетах была поистине грозовой. Каждый ощущал приближение некоей катастрофы, присутствие смерти, маячившей у каждого за спиной и поджидавшей на каждом углу улицы.

Робеспьер, тиран и деспот, чье слово способно двигать горами, оставался молчаливым и непроницаемым и не посещал ни одного собрания. Исключение делалось только для Конвента, но он появлялся там ненадолго и сидел угрюмый и поглощенный собой. Все знали, что этот человек, диктатор во всем, планирует титаническую атаку на врагов. Его замаскированные угрозы, брошенные во время редких появлений на ораторской трибуне, летели в адрес даже самых известных, самых выдающихся представителей народа. Каждый стоял на пути у него, готового захватить верховную власть. Его ближайшее окружение — Кутон, Сен-Жюст и другие, — открыто обвиняемое в подготовке места диктатора для своего предводителя, почти не пыталось это отрицать. Тальен и его друзья, предчувствовавшие, какую судьбу готовит им тиран, слонялись подобно унылым призракам, не смея возвысить голос в Конвенте из страха, что первое же слово опустит меч гнева на их головы.

Комитет общественного спасения, ныне переименованный в Революционный комитет, стремился проявлениями жестокости и бесчеловечности войти в милость к потенциальному диктатору и выглядеть в глазах людей единственным чистым и неподкупным, справедливым в правосудии и неутомимым во всем, что касается безопасности Республики. Таким образом, гнусные преследования и казни продолжались как со стороны комитета, так и со стороны Робеспьера и его сообщников. Ни одна сторона не собиралась сдаваться из страха быть обвиненной в бездеятельности и попустительстве.

Шовелен по большей части держался особняком, как бы в стороне, считая, что в его руках находятся судьбы обеих партий. Единственное, что его занимало, была мысль об Алом Первоцвете и его скорой поимке. Если все пройдет, как он задумал, можно поделиться триумфом с любой партией: либо с Робеспьером и его сворой мясников, либо с Тальеном и «умеренными».

Он

чувствовал себя таинственным и невидимым «богом из машины», который, когда это послужит его целям, явится в полной славе человека, сумевшего выследить и привести на гильотину самого опасного врага революционного правительства. И это деяние принесет ему любовь и поклонение всего французского народа. Он, Шовелен, презираемый, отверженный, чье имя стало синонимом Неудачи, одним словом сметет тех, кто издевался над ним, сбросит врагов с пьедестала и сам назовет правителя Франции. И все это в течение последующих четырех дней!

Из которых прошло уже два.

Эти дни в середине июля были необычайно жаркими. Казалось, сама природа соединилась с людскими страстями и рука об руку с местью, жаждой власти и жестокостью насытила жаркий душный воздух предчувствием надвигавшейся грозы.

Для Маргариты Блейкни эти дни были сплошным непрекращающимся кошмаром. Полностью отрезанная от окружающего мира, не имея новостей от мужа вот уже сорок восемь часов, она терзалась муками, давно бы сломившими более слабый и менее стойкий дух.

Два дня спустя она получила записку: всего несколько строчек, поспешно нацарапанных неизвестным почерком. Записку принесла старая служанка.

«Я видела его. Он здоров и полон надежд. Молю Бога о его и вашем спасении, но для этого должно свершиться чудо».

Письмецо без подписи было написано женской рукой.

С тех пор — ничего.

Маргарита больше не видела Шовелена, за что на коленях благодарила небо. Но каждый день в определенный час чувствовала его присутствие за дверью. Слышала его голос в прихожей: одно-два слова приказа, за которыми следовали звон оружия и перешептывание, и наконец тихие шаги Шовелена по направлению к двери. В продолжение всего этого Маргарита сидела тихо, как мышка, ощущающая присутствие кота, затаив дыхание, терзаясь агонией ожидания.

Остаток дня после посещения Шовелена висел на плечах неподъемной тяжестью. Ей не давали ни книг, ни иглы с нитками. Она не имела права говорить ни с кем, кроме старой матушки Тео, которая приносила еду и почти все время молчала. Да и кислое выражение лица отбивало всякую охоту к беседе.

Большей частью несчастная женщина оставалась наедине с собственными мыслями и страхами, которые росли день ото дня, тогда как надежды быстро таяли.

Час шел за часом с унылой монотонностью. И ни звука кругом, кроме постоянного топота часовых у двери. Каждые два часа они менялись. Свободные от дежурства играли в карты или бросали кости. Иногда до нее доносились разухабистые песни, гогот, непристойные словечки, швыряемые подобно грязным тряпкам. Жизнь вращалась вокруг ее тюремщиков и, казалось, останавливалась в стенах импровизированной камеры.

Во второй половине дня становилось невыносимо жарко, и Маргарита открывала окно и сидела, жадно втягивая воздух и глядя на далекий горизонт. Влажные руки бессильно лежали на коленях.

И тогда она начинала грезить. Ее мысли, более быстрые, чем полет ласточки, пересекали море и долетали до ее прекрасного дома в Ричмонде, где воздух был напоен ароматом роз, цветов липы, наполнен шумом речных волн, лизавших поросший мхом берег и шептавших о любви и покое. В своих грезах она видела высокую фигуру любимого, идущую к ней. Отблески заката играли на его волосах и сильных руках, всегда протянутых к невинным и слабым. Она слышала дорогой голос, зовущий ее по имени, чувствовала, как любимый ее обнимает, и едва не теряла сознание в экстазе этого идеального момента, за которым следует поцелуй.