«КРАСНАЯ КАПЕЛЛА». Советская разведка против абвера и гестапо
Шрифт:
Существовало мнение, что, несмотря на свои недостатки, Кобулов все-таки работал неплохо и обеспечивал Москву необходимой информацией. Есть восторженные отзывы, вроде того, что берлинская резидентура перед войной в стенах центрального аппарата внешней разведки славилась. Но все ли было так?
А.З. Кобулов, младший брат Б.З. Кобулова — приближенного к Берии лица и одного из руководителей НКВД — выдвинулся, по-видимому, благодаря протекции. Он родился в семье мелкого торговца, армянина, в 1906 году в Тбилиси. Окончил пять классов коммерческой школы. Длительное время Амаяк работал счетоводом, кассиром, бухгалтером на мелких предприятиях и в ателье. В 1927 году, когда отшумели бурные ветры революции и Гражданской войны, он поступил на службу в органы безопасности Закавказья, возможно по рекомендации
В Берлине Кобулов начал с того, что попытался добиться беспрекословного подчинения оперработников, показав им, кто является «хозяином», а кто просто исполнителем. Одного из выпускников разведывательной школы — ШОН он попытался сделать своим переводчиком и чем-то вроде адъютанта и денщика одновременно. Он таскал его всюду за собой, мешая ему выполнять оперативные обязанности. Хождения начинались с утра, когда Кобулов посещал кафе. Заказав завтрак, он мгновенно проглатывал его и отправлялся в следующее кафе, так как одной порции ему не хватало. Как только молодой разведчик попробовал протестовать против отведенной ему роли, Амаяк свирепо набросился на него: ты забыл, с кем имеешь дело? Что ты по сравнению со мной?! Будешь пререкаться, сгною в подвалах Лубянки, выбирай! Разведчик, с трудом сдерживая себя, урегулировал отношения с Кобуловым, но постепенно все-таки отошел от него, найдя, казалось, защиту в лице посла Деканозова.
Кобулову поначалу не понравился и другой сотрудник резидентуры, его заместитель Коротков. Кобулов, кажется, недоумевал, за какие такие заслуги к нему направили этого высокого парня, немногословного, исполнительного, но имевшего на все свою точку зрения. Кобулову долго не удавалось его ухватить. Повидимому, Коротков, многое повидав, проявлял осторожность в отношении своего шефа. Тем не менее когда против Короткова была, как показалось, предпринята провокация местной контрразведки и Центр срочно отозвал его, Кобулов вдогонку послал объемистый пакет едва ли приятного для Короткова содержания. В результате Коротков пробыл в Москве не одну неделю.
Не владея немецким языком, Кобулов основное внимание сосредоточил на советской колонии, которую он по своему положению должен был оберегать от германской контрразведки.
В марте 1941 года Кобулов поссорился с заместителем торгового представителя СССР в Берлине Б., отчитав его за плохую организацию, как показалось
Кобулову, приема в честь прибывшей советской делегации и влепив для убедительности пощечину. Редчайший случай в практике совзагранучреджений за многолетнюю их историю! В объяснительной записке Кобулов писал, что его спровоцировали на эмоциональный взрыв, так как Б. на все слова «ехидно улыбался» и в конце якобы послал Кобулова подальше. При разборе проступка Кобулова на партбюро посольства по его адресу «безосновательно» были высказаны определения «враг» и «хулиган». Одновременно было предложено вывести Кобулова из состава партбюро и поставить перед Москвой вопрос об его откомандировании.
Это было серьезной угрозой. Кобулов поспешил надавить на Центр и возвести хулу на своих коллег. «Прошу т. Берию освободить меня от загранработы, с чем я уже обращался в Москву, — писал Кобулов. — Эта просьба мотивирована тем, что в посольстве и колонии сложилась склочная обстановка. Руководитель партбюро Филиппов явно не на своем месте. Он не годится для столь серьезной работы, и у него нет плана партийной работы. Он занимается сплетнями и к тому же пьет. Ко мне Филиппов настроен тенденциозно и относится необъективно... Верхушка партийного бюро, — строчил Кобулов, — явно разложилась. Именно Филиппов позволил себе оскорбить наркома Тевосяна, находившегося на приеме в торгпредстве, заявив в два часа ночи, что пора расходиться.
В Москву поступило сообщение посольства, поиному осветившее проступок Кобулова.
Необходимо было принять меры по спасению Амаяка, решил Берия, и информировал Сталина, Молотова и Микояна о случившемся. При этом было подчеркнуто, что Кобулов «переживал за свой проступок и осудил свою несдержанность». Одновременно Берия отправил письмо в Берлин, в котором осуждал проступок Кобулова, недопустимый в условиях пребывания за границей, и требовал исключить повторение чего-либо подобного в будущем. Кобулов легко отнесся к предосторожению Берии, посчитав его формальность и в глубине души, по-видимому, полагая, что брат Богдан всегда сумеет его прикрыть и оправдать в глазах Берии. Если он и не допускал подобных выходок, то совершал еще более опрометчивые и тяжелые по своим последствиям. У Захара было довольно поверхностное представление о конспирации. Вряд ли он смог бы дать вразумительный ответ, что это такое и для чего разведчику необходимо принимать меры особой предосторожности во время встреч с агентурой.
Разведывательное управление ГШ КА НКО уже предупредило руководство внешней разведки о том, что, по агентурным данным, гестапо в Берлине установило постоянное наблюдение за советником посольства в Берлине Кобуловым. Возможно, в наркомате обороны вспомнили о том, что внешняя разведка ранее сообщила о разработке абвером военного атташе Шорнякова, и не остались в долгу. Кобулов, несмотря на это, прихватив переводчика, попытался встретиться с Корсиканцем, о чем доложил в Москву постфактум.
Нарком госбезопасности В.Н. Меркулов, не скрывая своего раздражения, послал ему телеграмму с требованием объяснить, почему Захар нарушил директиву, запрещавшую ему вступать в контакт с Корсиканцем и людьми из его окружения. Кобулов, как казалось, сделал для себя некоторые выводы, но он по-прежнему стремился увековечить свое имя на поприще разведки. Отстраненный от связи с ценными источниками информации, он решил приобрести свой собственный. Резидент скоропалительно завербовал латвийского журналиста, присвоив ему псевдоним Лицеист. В делах гестапо латвиец числился как агент Петер, то есть был гестаповским провокатором.
Тем не менее дела в резидентуре шли своим чередом, в Центр постоянно поступала ценная информация. Как же это происходило и в чем здесь был секрет? Действовала обычная практика того времени. Новые выдвиженцы, придя на руководящую работу, зачастую не были к ней подготовлены, но им доверяли. Чтобы работа не страдала, в заместители такому выдвиженцу назначали опытного сотрудника, не очень придирчиво относясь к его биографии. Примерно та же картина наблюдалась в берлинской резидентуре, где роль ведущего выпала на долю А.М. Короткова, моложе Кобулова по годам и стоявшего по служебному положению много ниже своего шефа.
А.М. Коротков, он же Коротин Владимир Петрович, он же Степанов, он же Александр Эрдберг, находился в Берлине в непростом положении. В январе 1939 года он был отчислен из внешней разведки без какой-либо мотивировки. Вполне возможно, что причиной тому послужило знакомство с резидентом А. Орловым (Фельдбиным), бежавшим на Запад.
Коротков не смирился с несправедливостью и подал Берии рапорт, в котором, в частности, писал: «...Я считал, что шел на полезное дело, и ни минуты не колебался, подвергая себя риску поплатиться головой.
...Отчетливо понимаю необходимость профилактических мер, но я не заслужил недоверия. Не вижу за собой проступков, могущих быть причиной отнять у меня честь работать в органах безопасности».
В конце года его восстановили, но предварительно вызвали к Берии на беседу, который пытался запугать и сбить с толку молодого разведчика. Это ему не удалось. Коротков твердо стоял на своем и сказал, что не представляет свое будущее без разведки. Приказом Берии Коротков был восстановлен на работе и зачислен на должность заместителя начальника отделения. После такой встряски он был командирован в Берлин заместителем резидента и должен был оправдать оказанное ему доверие.