Красная легенда на белом снегу
Шрифт:
— Вы, вероятно, думаете, что у Советской власти нет законов. Они есть. Хорошие законы. Эта власть даёт нам, таёжным и тундровым людям, право самим для себя создавать законы, устраивать свою жизнь по своим добрым обычаям, творить свой суд.
Власть, заботясь о нас, издаёт такие законы, при которых мы сможем жить хорошо. Я вас познакомлю с этими законами, может быть, какой-то закон не совсем подойдёт вам, тогда вы скажете об этом. Советская власть его исправит. Она всегда пойдёт вам, народу, навстречу. В создании наших законов участвует весь советский народ — трудовые люди, такие же, как вы. То, что вы здесь предлагаете разумного, то власть наверху и
Красный Корень только кончил держать речь, как Журавль тронул струну — и снова будто высоко-высоко, под самыми облаками закурлыкала журавлиная стая.
Посреди чума ярче запылал смолистый костёр. И сначала тихо-тихо, а потом всё громче-громче поплыли звуки из-под тонких пальцев музыканта. На его простодушном, открытом лице играло счастливое детское выражение. Лишь живые чёрные глаза его лучились таинственным светом.
Тихие, вкрадчивые звуки постепенно становились уверенными, будто птица набирала высоту. Наконец, рассеянно скользя взглядом по лицам собравшихся, Журавль с вдохновением заиграл на всех струнах. Казалось, крылья ветра приносили дивные звуки на струны музыканта.
С любопытством смотрел Сава на Ювана Няркуся, на его кудрявые волосы, спадающие до плеч, на его многострунный журавль, выводивший под тонкими пальцами музыканта очаровательные мелодии… Простыми мансийскими словами Юван пел о медведе, о людях тайги, о борьбе добра со злом… Пел и о чудесном каменном чуме — Ленинграде, о ярком свете, исходящем от книг и знаний, о новых днях, когда свет солнца будет радовать людей одинаково, независимо от цвета лица и глаз, языка и наречий…
Журавль пел и о сказочном прошлом, и о светлом грядущем дне мансийского народа, который сквозь жестокую борьбу несли на своих плечах люди Красной легенды…
Как ни странно, но медвежье игрище в тот вечер помогло людям Красного чума сказать таёжному и тундровому народу правду. Многие отвернулись от Железной Шапки и его банды.
В тихом сумраке, как тени,
Крались волки стороною
Шагом волчьим, вороватым,
По следам лосей тяжёлых,
Где-то в чаще отдалённой
Волки, окружив лосиху,
Чуть отставшую от стаи,
Ей кидались на загривок.
Сильный зверь их бил ногами,
Разрывая им утробы,
И они ползли по снегу,
Оставляя след кровавый.
В марте — в месяц наста — солнце стало поднимать свои золотые крылья — уже выше обычного оно кружило над тайгой и тундрой. Днём снег мягчал, к вечеру синело небо, а ночью снег становился звонким и утром снова звенел серебром под ногами. Порою с юга стала заветривать оттепель. Правда, нередко хмурилось небо, исчезали звёзды, ощетинивался север холодным оскалом метелиц и морозов. Но уже чувствовалось в воздухе дыхание долгой северной весны.
К этому времени стада подошли к предгорьям.
Вдали солнечный гребень Урала сиял ослепительным блеском, отливая серебром и лазурью. А над ним вздымалось мартовское небо, тоже ослепительное и яркое, как снег. Вокруг одетых в серебро вершин повисли лёгкими клочьями белые облака.
Над белыми горами, над белыми облаками, над белым лесом ходило солнце. У мартовского солнца есть своя причуда. С одной стороны оно так и палит тебе в лицо, а другая сторона лица у тебя в тени, замерзает. В тихую погоду, при ясном небе в полдень порой становится так жарко, что можно сбросить с себя малицу. Но достаточно облачка или тени дерева, которая загородит солнце, — и человека насквозь прохватит холодом. Кожа на лице в марте лупится, сходит несколько раз, а потом становится сухой, жёсткой, как пергамент, и бронзовеет…
В марте снег особенно глубокий. Сугробы как горы. Олени вязнут в снегу. Тяжело идти оленям. Наст режет ноги…
Стада остановились в предуральной тайге. Стойбище от стойбища находились недалеко — всего в двадцати — тридцати километрах, а иногда и того меньше.
Рядом с этими стойбищами в середине зимы появился новый чум. Красный флаг на нём горделиво колыхался в морозном воздухе. Летели навстречу приближающимся нартам яркие лозунги, развешанные на чуме.
Красный чум взбудоражил весь олений край ханты-мансийской земли…
Однажды в стойбище, где стоял чум Албина, отчима Савы, приехал купец по прозванию Налимий Хвост. У людей культбазы был магазин Интегралсоюза. Интеграл-союз — это не человек и не имя человека. А такая организация, она принимала пушнину и торговала необходимыми товарами. За деньги. В этом магазине всегда была постоянная цена. Не так, как при купцах. Их будто ветром сдуло с Севера после революции. Поэтому, когда в стойбище появился Налимий Хвост, все удивились.
В растерянности смотрел Сава на купца. Про купцов он слышал лишь в сказках да в рассказах бабушки.
Купец Иван, человек тучный, коренастый, с рябым лицом и заплывшими от жира глазами, не торопясь отдавал приказания своим людям. А их у него было несколько человек. Люди купца тоже были одеты по-северному в шкуры. Рядом с каждым ружьё…
Глуповатое лицо Ивана, его жиденькая бородка были очень хорошо знакомы старым манси, И они добродушно приветствовали его, одаряя дружественным словом: «Пася!»
А купец, небрежно кивнув им в ответ, как в былые времена, заговорил:
— Постойте! С пустыми руками я не стану здороваться. Вот сейчас угощу ласковых хозяев.
Стойбище вдруг превратилось в дикий бивуак — купец Иван поставил посреди стойбища бочонок с «огненной водой».
Сначала он поднёс стакан старикам. При этом лез целоваться и говорил:
— Здравствуй, брат. Слава богу, что свиделись.
Со стаканчика «огненной воды» старики повеселели, приосанились. Начали подходить парни, женщины, девушки. Всех угостил Налимий Хвост, никого не обидел.
Между тем на нартах был уже разложен товар купца. Кругом краснели ситцевые платки, рубахи, платья, коробочки с медными серьгами, стеклянные бусы, пачки листового табаку, разрисованная красками деревянная и жестяная посуда, ножи, топоры…