Красная лошадь на зеленых холмах
Шрифт:
1
Мела метель, заносила город то с севера, то с востока, и теперь на нечетной стороне улицы машин буксовало больше.
На днях в общежитии Алмазу передали бумажный пакет, на нем написано: «Шагидуллину». Алмаз развернул — шапка. Новая шапка, черная, кроличья. Он никак не мог догадаться, кто ему ее подарил. Наверное, Нина, смутно подумал Алмаз. Но не мог он пока с ней видеться. Трудно было бы ему в глаза ей посмотреть… Как-то встретились на улице, сказал: «Спасибо за шапку». Она, недоуменно помолчав, кивнула: «Что ж, спасибо так спасибо, это хорошо, когда спасибо», — хотя никакого отношения
Прощайте, товарищи. Почти никого из вас Шагидуллин не знает. Только электрики остались из «старых», рябой добрый Иван и Сергей в очках. Но и они изменились неузнаваемо — ходят важные, нарядные, жениться, что ли, собрались? А рыжий Вася из Рязани улетел в первый же день Нового года, все спали, даже не простился ни с кем — видно, тоска была своя, тоска изъела… Исчезли его чемодан, пальтишко с облезлым воротничком, но кучу вещей он то ли забыл, то ли друзьям оставил на память: нож с прозрачными желтыми пластинками на ручке, замечательную книгу — мемуары маршала Жукова, резиновые сапоги, китайский термос, коричневые пузыречки с сердечными каплями… Прощай, рыжий Вася, брат по ремеслу. Все говорил Алмазу: «Ты знаешь, какой я хитрый… У-у-у, я, брат, такой хитрый… сам себя боюсь…» Никакой он не хитрый, просто — крестьянин, и он первым понял Алмаза, вовсе не издевался, когда на бригаду Сибгатуллина пал позор… «Алик, Санька! Шурка! — говорил тот, суетливо нарезая хлеб. — Дыши носом! А это — пройдет, передвинется!..» Прощай, Вася. На кровати его теперь — человек в военном, майор, у него тонкая черная, словно бы лакированная, папочка, он с ней не расстается, утром раненько убегает, поздно вечером приходит, сунет под подушку — и спать. Спит молча, как кукла. Прощайте, товарищ майор.
Только уехал Вася, только поговорили о нем, повспоминали, а однажды утром стук в дверь — приехала жена за Ильей Борисовичем. Странное дело, после того, как Белокуров покинул стройку, Алмаз привязался к этому старому человеку. Он понимал, Белокуров прав — это циник, человек путаный… но была в Илье Борисовиче доброта, и работал он хорошо, и, главное, искренний был человек — говорил, что думал. Но то, что всплыло с приездом его жены, и вовсе поразило Алмаза.
Было раннее утро. Илья Борисович, мрачный, замерзший, ночью под одеялом и пальто, держал в трясущихся руках стакан с кипятком, никак не мог отпить. Остальные кто брился, кто постель заправлял. За окном еще стыла фиолетовая зимняя темень, моргали желтые огоньки машин…
— Доброе утро, мальчики! — низким голосом сказала женщина, останавливаясь в дверях. — Не стесняйтесь, я уже старуха.
Она, конечно, была совсем не старуха, эта полноватая женщина в очень пышной заиндевевшей шубке, глаза ее черные смеялись, она медленно снимала, оттягивая патрончики, со своих рук белые перчатки.
Илья Борисович расплескал кипяток, обжегся, едва успел поставить стакан на стол и бросился к жене. Обнял, хихикнул, дернул усиками и каким-то неестественным, вульгарным тоном произнес:
— Пришуранулась?..
— Боже, как ты меня встречаешь? — голосом, еще более похожим на мужской, спросила жена. Она хмурила брови, но глаза ее смеялись. Бросила перчатки на пол, взяла в ладони его голову. — Милый мой… милый…
Шофер Петя быстро поднял перчатки,
— Милый мой… почему ты здесь?
Она поморщилась, глядя на стены, но, учитывая, что на нее внимательно смотрят товарищи Ильи Борисовича, восторженно выдохнула:
— Прелестные пенаты! Так бы и жила. Я думала, что ты в шалаше.
Она не это хотела сказать, и Алмаз понял. Илья Борисович, хихикая и растерянно глядя на серебряную с мороза, богато одетую женщину, показал на стул. И все равно столь же развязно продолжал:
— Ты зачем приехала-то?
Она, не снимая шубки, села. В комнате запахло духами и снегом. Она подняла голову и значительно уставилась на мужа. И теперь Алмаз ее рассмотрел. Лицо щекастое, но с тонким носом, губы темные, тонкие, глаза цыганские, полные, черные, на них сверху, почти до зрачков, — сморщенные, в голубой краске веки. Они мгновенно исчезают, поднимаются, когда рот начинает говорить. Сообразительная женщина, начала сразу же хвалить город:
— Неужели вы это сами построили? Прелесть! Еще с самолета я увидела — газеты не врут, прелесть! Такие дома, проспекты, прямо как Ленинский или Вернадского… А это общежитие? — Она привстала, подняла руку в кольцах. — Кубатура! Как в старинных домах на Арбате! Вы меня, мальчики, не стесняйтесь, я уже старуха! Я считаю, что после двадцати лет женщина уже старуха… — И продолжала, глядя снизу вверх на топтавшегося рядом мужа. — Летела хорошо, на Ане, со всех сторон в небе над тучами красные лампочки мигают, летят сотни самолетов… а внизу бараны-тучи и вообще бараны… Я шучу. Ты бы смог это написать, Илья! Где твои краски? Где твой мольберт?
Поникший Илья Борисович загораживал ее от парней.
— П-потом… потом поговорим…
— Так ты здесь не художник? Ты что, землю роешь?
Илья Борисович мялся, щипал усики, оглядываясь на товарищей. Она быстро перестроилась.
— Это восхитительно! Лев Николаевич-то землю копал! И Борис Леонидович. А Леонид Максимович до сих пор копает. Я как раз не против… — Она смотрела на него жгучими вдохновенными глазами, и видно было, что она счастлива, если только это правда, что он копает землю, но Илья Борисович, прекрасно зная жену, еще больше ежился и отворачивался.
— Или ты каменщик? Каменщик-каменщик в фартуке белом… Ну хорошо, мы еще поговорим. — Она лучезарно улыбалась. — Ты, надеюсь, сегодня не пойдешь на работу?
— Да, да, — закивал Илья Борисович, суетясь. — Такая антимония, не пойду.
Он прыгающим карандашом написал записку, отдал шоферу Пете, во все глаза глядевшему на жену бывшего художника.
— Будь другом… занеси Бабкину, а увидишь Ахмеда — скажи: приехала супруга… У меня там несколько воскресений отработано…
Жене Ильи Борисовича, видимо, льстило внимание шофера Пети, она топнула ножкой в коричневом замшевом сапоге с медными бляхами.
— Ах, тюлень! Что же ты не познакомишь меня со своими друзьями? — Встала, сама протянула ручку: — Ольга Ивановна, можно просто — Ольга.
Шофер Петя бережно, мизинцем и большим пальцем, как клешней, сжал ее пальцы. Алмаз смутился, протянул руку, глядя в сторону. Майор боком, не здороваясь, выскочил за дверь — он торопился. Электрики жевали хлеб, они встали и кивнули.
— Вот и слава богу. — Ольга Ивановна радостно озирала комнату, как с холма неоглядную местность. — В Москве туман, слякоть… а здесь настоящая русская зима! Градусов сорок?