Красная волчица
Шрифт:
Семеновна присела на колодину под густой сосной. Передохнула и пошла дальше. Каждый шаг ей давался с трудом.
«Народ, Захарушка, бедствовать начал, — мысленно рассказывала Семеновна. — Все старые запасы выходят. Я на прошлой неделе сломала последнюю иголку. Хоть матушку-репку пой. Спасибо Серафиму Антоновичу, сковал он нам с Глашей пять иголок. Кастрюля прохудилась, так он ее запаял. Я не знаю, что бы мы без него делали. В колхозе скоро скот забивать начнут и мясо для солдат повезут. Чуть не забыла: у Кругловых ноне осенью корова пропала. Так я им телочку отдала. Куда мне? Корову-то только за тем и держу, чтоб ребятишек молоком подкармливать».
Семеновна прошла к могиле с тяжелым крестом из кедровою дерева. Возле холмика в оградке стояла лавочка. Семеновна смела с нее варежкой снег, села.
— Вот я и опять пришла к тебе, Захарушка.
Для Семеновны Захар Данилович давно уже стал и темным тяжелым крестом, и деревьями, и лесными звуками, и холмиком, и воздухом возле него, и воспоминаниями.
— Только пришла я сегодня не с радостью, а с горькой вестью, — голос Семеновны дрогнул. — Сема погиб. Некому теперь будет повеселить людей доброй присказкой. Сестра-то твоя, Татьяна, убивается. Дормидонт от горя почернел. Такого сына потерять… Как они только переживут это?
Семеновна посмотрела поверх крестов.
— Захарушка, и Васю ранили, — продолжала Семеновна. — Лежит он где-то в госпитале. Как он там, бедняжка, без моего-го присмотра? Выходят ли его чужие люди?
Из глубины бора донесся нежный пересвист свиристелей. С сосны оборвалась шишка и утонула в снегу.
— Степан чуть не погиб. Товарищи вынесли его с ноля боя. Руку доктора хотели отнять. Да он не дал. Теперь уж поправляется. Опять на фронт рвется. Степан… Он такой. До тех пор, пока хоть одни фашист на нашей земле будет, не уснет спокойно.
Семеновна вздохнула.
— Сколько парней жизни положили за пас. И молодые, и седые — все они мои дети. Всех их жалко. Обо всех у меня сердце болит.
На крест бесшумно опустилась синица. Юрко крутнулась, тинькнула, но увидела Семеновну и упорхнула на дерево. Семеновна проводила ее долгим взглядом. Взяла с колен ветку кедра, положила на холмик. Варежкой примяла поплотней снег, рассыпала на нею зерен да конопляных, семян. Пусть поклюют птицы, эти безгрешные души. Может быть, вместе с зерном унесут они и людское горе, развеют его по ветру.
На тропинке показалась тетя Глаша.
— Господи, и че это тебя в такой мороз сюда понесло? Я уж не чаяла живой увидеть.
— Да вот пришла со стариком поговорить.
— А мне че же не сказала?
— Хотела сказать, да потом подумала, ноги-то у тебя худые,
— Ну ты, старуня, совсем из ума выжила. У тебя ноги худые. А у тебя они молодые, семнадцатилетние? Вставай. Замерзла, поди?
Семеновна поднялась.
— Верно, подмерзать уж стала.
— Не слушаешь меня. Я вот Валентине Петровне скажу. Пусть она бумагу напишет и в ней запретит тебе ходить сюда одной. И попрошу на эту бумагу печать поставить.
— Ты, Глаша, совсем ополоумела. У Петровны только одна забота — бумаги про нас с тобой писать.
— А че, раз управы на тебя никакой нет, и напишет, — наступала тетя Глаша. — Пойдем.
Семеновна повернулась к могиле.
— Теперь, Захарушка, я к тебе только по весне приду.
Семеновна с тетей Глашей вышли из оградки. Возле тропы под сосной рядышком стояли крест и тумбочка со звездочкой. Здесь похоронены дед Корней и Домна. Перед смертью дед Корней попросил, чтобы его похоронили так, как хоронили комсомольцев и коммунистов.
— Положи на могилку деда Корнея веточку, — попросила Семеновна.
— Как же не положить, славный был старик. Бывало, в трудный час последний кусок людям отдаст.
Тетя Глаша сломила сосновую ветку и положила на могилу старого охотника.
— Вот теперь пойдем.
Две старые женщины, две матери устало брели по лесной дороге. В селе они свернули к дому Фунтовых. В доме была одна Татьяна Даниловна, в темном платье, темном платке. Увидела Семеновну с тетей Глашей, забеспокоилась:
— Неужто на кладбище ходили?
— Но-о.
— Ты что это, Семеновна, выдумываешь, заболеть захотела?
— Чайку бы, душу согреть.
— Раздевайтесь, я сейчас. Самовар еще горячий.
Немного погодя они сидели за столом.
— Во сне все Сему блинами потчую, — рассказывала Татьяна Даниловна. — Он ест да расхваливает. Уж не голодный ля погиб? Ты. Семеновна, будешь Васе писать, спроси его.
— Поди, уж покормили перед боем-то, — вставила тетя Глаша.
— А кто знает? Не у матери они там. И как же похоронили-то его? Здесь-то бы хоть на могилку сходила, все бы легче было.
Глава XII
Ятока была уже в дороге, когда на востоке забелела кромка неба. Между двумя хребтами Ятока спустилась в падь и пошла по направлению речки Ольховки, где охотилась бригада Яшки Ушкана. Надо было попроведать парней, посмотреть, как они там живут, как охотятся. Вовка, сынишка учителя Поморова, совсем еще ребенок, нынче только тринадцатый год. Да и Гриша Круглов недалеко от него ушел. Им бы еще в мальчишеские игры играть, а они уж ружья в руки взяли. А эта проклятая война все больше и больше разгорается, как лесной пожар в весеннюю сушь.
Впереди Ятоки бежала Юла, она то появлялась на глаза, то исчезала среди деревьев. Места здесь были глухие, нехоженые. С восходом солнца вышла на кормежку белка, и Юла отводила душу. Не успеет Ятока привязать к поняге одну белку, а впереди Юла уж лает на другую.
В полдень Ятока сварила чай, перекусила наскоро и — опять в путь. Тайге нет ни конца ни края. Идет Ятока, а с ней неотступны невеселые думы. Смерть Семы. Вчера вернулся Андрейка, посуровел.
Падь привела Ятоку к горе. Кинула Ятока взгляд: высоковато, да что делать, подниматься надо.