«Красное и коричневое» и другие пьесы
Шрифт:
Я н а. Слышу, слышу… Все это так прекрасно! И так невозможно!
И в а н. Почему?
Я н а. Невозможно! Двадцать два года я живу с отцом. Я для него — все, что у него есть в этом мире. Если я брошу его, отец не переживет… Какая же я все-таки эгоистка! Выходит, я тебя полюбила потому, что хотела удержать при себе… и верила в это… Тебя, который всего лишь случайно, проездом, попал в Санта-Фе, в город «святой веры». Мне и в голову не приходило, что ты можешь сказать: «Я люблю тебя, Яна. Поедешь со мной?» Зачем только наши отцы сюда приехали!
Со двора доносится звон гитары. Яна прислушивается.
Слышишь? Антонио играет. Это — серенада мне. Играет под моим окном, думает, я в комнате. Слушай!
Антонио негромко поет.
Да, это та песня — о ветре с Анд и печальном гаучо, потерявшем свою любовь… Антонио тоже был гаучо там, наверху, в Андах. Потом пришла чума, весь скот погиб, и Антонио спустился вниз, в город.
Яна и Иван молча слушают песню. Антонио поет мягко и протяжно. Строгая и нежная песня полна сдержанного драматизма.
Антонио очень хороший. Хочешь, пойдем к нему?
И в а н. Антонио влюблен.
Я н а. Антонио хороший.
И в а н. И гордый. Он избегает меня, почти не разговаривает.
Я н а. Пойдем.
Они выходят. Песня внезапно обрывается. Осторожно, стараясь, чтоб его никто не видел, А н т о н и о проскальзывает к лестнице. Сверху, так же осторожно, спускается, поминутно озираясь, А н г е л. Антонио видит его, но уйти незаметно уже не может. Он прижимается к стене. Ангел останавливается, снова оглядывается. И приникает ухом к дверям комнаты Маккавея. Антонио все это видит. Тихонько скрипит дверь. Лестница и коридор погружаются в темноту. Ангел входит в комнату Маккавея. Лампы он не зажигает. Только из окна струится лунный свет, обрисовывая еле видные в голубом сумраке очертания фигур. Ангел подходит к кровати, прислушивается и осторожно склоняется над больным, стараясь в слабом свете луны разглядеть его лицо. Осторожно приподнимает одеяло. М а к к а в е й беспокойно зашевелился и вдруг поднимается на локте.
М а к к а в е й. Это ты, Иван?
Ангел быстро отходит в сторону.
Кто это? Кто здесь? (Громко кричит.) Иван! Иван!
Ангел отступает к двери. Маккавей пытается сесть.
Стой! Кто ты такой? Что тебе от меня надо?
Ангел выскальзывает из комнаты. Входит И в а н, зажигает свет.
И в а н. Ты звал, отец?
М а к к а в е й. Наверное, звал. Где ты был?
И в а н. Внизу, в саду.
М а к к а в е й. Не видел, никто сюда не входил?
И в а н. Никто, отец. Я был внизу, у Антонио, аргентинца, который здесь живет.
М а к к а в е й. Возможно, я бредил. Или просто померещилось. Будто бы он был здесь… Наклонился надо мной и словно удушить хотел.
И в а н. Да кто?
М а к к а в е й. Сядь. Надо тебе кое-что рассказать. Ты знаешь об этом, но не все. Сядь. Это было больше тридцати лет назад…
Комната погружается в темноту. Лунный свет озаряет лестницу и коридор. Яна медленно направляется к себе. В дверях появляется А н г е л. Он идет тихо, на цыпочках, но, заметив Яну, пытается шагать уверенно, будто ничего не случилось. Неожиданно увидев его рядом, Яна вздрагивает.
А н г е л. Ты почему не спишь, Яна?
Я н а. Не хочется.
А н г е л (пытается погладить ее по голове). Любовь? Уж не новый ли постоялец?
Я н а. Что ты говоришь, дядя?
А н г е л. Берегись, Яна. Не нравится мне этот человек.
Я н а. Я была в саду, с Антонио.
А н г е л. Антонио… Он тоже лиса порядочная. Берегись, Яна! Я все-таки тебе дядя. Спокойной ночи! (Идет к лестнице.)
Я н а. Ты откуда?
А н г е л (помолчав). Дежурил на складе. (Поднимается.)
Я н а (оставшись одна, садится на ступеньку и опять ровно, спокойно, словно сама с собой или словно рассказывая свою историю Путнику из первой картины, говорит). Никогда не думала, что настанет день, когда я тоже влюблюсь. Мне всегда казалось это ужасно смешным. Я и над подругами в колледже смеялась… Люди любят друг друга, чтобы пожениться. Иначе зачем она вообще нужна, любовь? Неужели чтобы мучиться? Так ведь и без любви в этом мире слишком много горя. Зачем тогда любовь? Никогда раньше я об этом не думала. А сейчас думаю… Может, любовь и дана людям для того, чтоб они думали? Боже, какая я дурочка!.. Всего пять дней назад была такой сильной, уверенной, веселой. Где теперь моя веселость? Может, это потому, что я стала думать? Иван сказал: «Единственное, что у меня отняла жизнь, — веселость». Но ведь это же самое дорогое. Что может быть лучше веселого человека? Веселых людей?.. Когда мне было лет восемь, я как-то заболела. Приходил ко мне старичок доктор, весь седой. «Ну-ка, засмейся», — говорил он. Вынимал из кармана часы и заставлял меня на них дуть. Я дула, золотая крышка открывалась сама собой, и часы начинали играть. А я смеялась. Тогда я была уверена, что меня вылечили именно эти поющие часы, заставлявшие меня смеяться. А теперь, когда у меня вдруг совсем пропал смех, я понимаю: самое лучшее, самое красивое в человеке — это его веселость. Мы все должны быть веселыми. Понимаете? Как хорошо, например, услышать чей-нибудь громкий, свободный смех. «Мы с тобой любим друг друга, — сказал Иван, — а когда люди любят, они свободны». Неверно. Свободны только веселые. А мы с ним оба невеселы. Веселому человеку доступен весь этот громадный мир. Веселый человек умнее других людей. Веселый человек даже по узкой улочке Санта-Фе шагает так, словно перед ним простерлась вся земля. На перекрестке стоят два глупца и битых три часа спорят, пароход ли идет против течения или течение против парохода. Веселый человек, мимоходом услышавший их, смеется — громко, свободно. Кто может запретить ему смеяться? Будь у меня власть издавать законы, я ввела бы один-единственный закон: все люди на земле обязаны быть веселыми. А печальных надо поместить где-нибудь отдельно, чтоб не портили впечатления от звезд, деревьев (встает)… птичьих песен, садов, улиц (поднимается по лестнице)… водопроводов, электрического света… (Уходит.)
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Внутренний двор, образованный домом и постоялым двором Сильвестра. Слева — задняя дверь корчмы. От нее к двери дома ведет устланная каменными плитами дорожка. Спереди, справа, под старым деревом, стол, скамейка и несколько плетеных стульях. Жаркий послеполуденный час. Из дома выходит И в а н и направляется к скамейке. За ним Я н а.
Я н а. Думаешь, не вижу? Вот уже несколько дней, как ты стал совсем другим. Стараешься даже не встречаться со мной.
И в а н. Нет, Яна. Просто отец болен.
Я н а. Знаю. Но есть и еще что-то. Я ведь вижу, какие у тебя глаза.
И в а н. Прикажешь смеяться?
Я н а. За что ты на меня сердишься?
И в а н. Ни на кого я не сержусь!
Я н а. Почему ты такой? Скажи, мне надо знать. Узнаю — уйду. Не буду тебе надоедать, мешать не буду.
И в а н. Уйди, Яна!
Я н а. Хорошо. Ухожу. (Направляется к дому.)
Иван садится на скамейку, смотрит ей вслед.
И в а н. Яна!
Яна замирает на месте. Потом оборачивается и идет к нему.
(После паузы.) Яна! Твоего дядю зовут Ангел, верно?
Я н а. Ангел.
Пауза.
И в а н. Он хороший человек?
Я н а. Он меня очень любит.
Пауза.
А что?
И в а н. Больше тридцати лет назад, Яна, когда нас с тобой еще не было на свете, там, в Болгарии, вспыхнуло восстание. Народ поднялся против тирании, за хлеб, за свободу. Восстание было подавлено. Пришла расплата… Мой отец, Яна, вот уже больше тридцати лет как мертв. Не для меня и тебя, не для Антонио и твоего отца… Но для одного человека здесь он мертв. Этот человек — его убийца. Три дня назад, когда отец спал, он вошел к нему в комнату.