«Красное и коричневое» и другие пьесы

Радоев Иван

Я н а. Слышу, слышу… Все это так прекрасно! И так невозможно!

И в а н. Почему?

Я н а. Невозможно! Двадцать два года я живу с отцом. Я для него — все, что у него есть в этом мире. Если я брошу его, отец не переживет… Какая же я все-таки эгоистка! Выходит, я тебя полюбила потому, что хотела удержать при себе… и верила в это… Тебя, который всего лишь случайно, проездом, попал в Санта-Фе, в город «святой веры». Мне и в голову не приходило, что ты можешь сказать: «Я люблю тебя, Яна. Поедешь со мной?» Зачем только наши отцы сюда приехали!

Со двора доносится звон гитары. Яна прислушивается.

Слышишь? Антонио играет. Это — серенада мне. Играет под моим окном, думает, я в комнате. Слушай!

Антонио

негромко поет.

Да, это та песня — о ветре с Анд и печальном гаучо, потерявшем свою любовь… Антонио тоже был гаучо там, наверху, в Андах. Потом пришла чума, весь скот погиб, и Антонио спустился вниз, в город.

Яна и Иван молча слушают песню. Антонио поет мягко и протяжно. Строгая и нежная песня полна сдержанного драматизма.

Антонио очень хороший. Хочешь, пойдем к нему?

И в а н. Антонио влюблен.

Я н а. Антонио хороший.

И в а н. И гордый. Он избегает меня, почти не разговаривает.

Я н а. Пойдем.

Они выходят. Песня внезапно обрывается. Осторожно, стараясь, чтоб его никто не видел, А н т о н и о проскальзывает к лестнице. Сверху, так же осторожно, спускается, поминутно озираясь, А н г е л. Антонио видит его, но уйти незаметно уже не может. Он прижимается к стене. Ангел останавливается, снова оглядывается. И приникает ухом к дверям комнаты Маккавея. Антонио все это видит. Тихонько скрипит дверь. Лестница и коридор погружаются в темноту. Ангел входит в комнату Маккавея. Лампы он не зажигает. Только из окна струится лунный свет, обрисовывая еле видные в голубом сумраке очертания фигур. Ангел подходит к кровати, прислушивается и осторожно склоняется над больным, стараясь в слабом свете луны разглядеть его лицо. Осторожно приподнимает одеяло. М а к к а в е й беспокойно зашевелился и вдруг поднимается на локте.

М а к к а в е й. Это ты, Иван?

Ангел быстро отходит в сторону.

Кто это? Кто здесь? (Громко кричит.) Иван! Иван!

Ангел отступает к двери. Маккавей пытается сесть.

Стой! Кто ты такой? Что тебе от меня надо?

Ангел выскальзывает из комнаты. Входит И в а н, зажигает свет.

И в а н. Ты звал, отец?

М а к к а в е й. Наверное, звал. Где ты был?

И в а н. Внизу, в саду.

М а к к а в е й. Не видел, никто сюда не входил?

И в а н. Никто, отец. Я был внизу, у Антонио, аргентинца, который здесь живет.

М а к к а в е й. Возможно, я бредил. Или просто померещилось. Будто бы он был здесь… Наклонился надо мной и словно удушить хотел.

И в а н. Да кто?

М а к к а в е й. Сядь. Надо тебе кое-что рассказать. Ты знаешь об этом, но не все. Сядь. Это было больше тридцати лет назад…

Комната погружается в темноту. Лунный свет озаряет лестницу и коридор. Яна медленно направляется к себе. В дверях появляется А н г е л. Он идет тихо, на цыпочках, но, заметив Яну, пытается шагать уверенно, будто ничего не случилось. Неожиданно увидев его рядом, Яна вздрагивает.

А н г е л. Ты почему не спишь, Яна?

Я н а. Не хочется.

А н г е л (пытается погладить ее по голове). Любовь? Уж не новый ли постоялец?

Я н а. Что ты говоришь, дядя?

А н г е л. Берегись, Яна. Не нравится мне этот человек.

Я н а. Я была в саду, с Антонио.

А н г е л. Антонио… Он тоже лиса порядочная. Берегись, Яна! Я все-таки тебе дядя. Спокойной ночи! (Идет к лестнице.)

Я н а. Ты откуда?

А н г е л (помолчав). Дежурил на складе. (Поднимается.)

Я н а (оставшись одна, садится на ступеньку и опять ровно, спокойно, словно сама с собой или словно рассказывая свою историю Путнику из первой картины, говорит). Никогда не думала, что

настанет день, когда я тоже влюблюсь. Мне всегда казалось это ужасно смешным. Я и над подругами в колледже смеялась… Люди любят друг друга, чтобы пожениться. Иначе зачем она вообще нужна, любовь? Неужели чтобы мучиться? Так ведь и без любви в этом мире слишком много горя. Зачем тогда любовь? Никогда раньше я об этом не думала. А сейчас думаю… Может, любовь и дана людям для того, чтоб они думали? Боже, какая я дурочка!.. Всего пять дней назад была такой сильной, уверенной, веселой. Где теперь моя веселость? Может, это потому, что я стала думать? Иван сказал: «Единственное, что у меня отняла жизнь, — веселость». Но ведь это же самое дорогое. Что может быть лучше веселого человека? Веселых людей?.. Когда мне было лет восемь, я как-то заболела. Приходил ко мне старичок доктор, весь седой. «Ну-ка, засмейся», — говорил он. Вынимал из кармана часы и заставлял меня на них дуть. Я дула, золотая крышка открывалась сама собой, и часы начинали играть. А я смеялась. Тогда я была уверена, что меня вылечили именно эти поющие часы, заставлявшие меня смеяться. А теперь, когда у меня вдруг совсем пропал смех, я понимаю: самое лучшее, самое красивое в человеке — это его веселость. Мы все должны быть веселыми. Понимаете? Как хорошо, например, услышать чей-нибудь громкий, свободный смех. «Мы с тобой любим друг друга, — сказал Иван, — а когда люди любят, они свободны». Неверно. Свободны только веселые. А мы с ним оба невеселы. Веселому человеку доступен весь этот громадный мир. Веселый человек умнее других людей. Веселый человек даже по узкой улочке Санта-Фе шагает так, словно перед ним простерлась вся земля. На перекрестке стоят два глупца и битых три часа спорят, пароход ли идет против течения или течение против парохода. Веселый человек, мимоходом услышавший их, смеется — громко, свободно. Кто может запретить ему смеяться? Будь у меня власть издавать законы, я ввела бы один-единственный закон: все люди на земле обязаны быть веселыми. А печальных надо поместить где-нибудь отдельно, чтоб не портили впечатления от звезд, деревьев (встает)… птичьих песен, садов, улиц (поднимается по лестнице)… водопроводов, электрического света… (Уходит.)

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Внутренний двор, образованный домом и постоялым двором Сильвестра. Слева — задняя дверь корчмы. От нее к двери дома ведет устланная каменными плитами дорожка. Спереди, справа, под старым деревом, стол, скамейка и несколько плетеных стульях. Жаркий послеполуденный час. Из дома выходит И в а н и направляется к скамейке. За ним Я н а.

Я н а. Думаешь, не вижу? Вот уже несколько дней, как ты стал совсем другим. Стараешься даже не встречаться со мной.

И в а н. Нет, Яна. Просто отец болен.

Я н а. Знаю. Но есть и еще что-то. Я ведь вижу, какие у тебя глаза.

И в а н. Прикажешь смеяться?

Я н а. За что ты на меня сердишься?

И в а н. Ни на кого я не сержусь!

Я н а. Почему ты такой? Скажи, мне надо знать. Узнаю — уйду. Не буду тебе надоедать, мешать не буду.

И в а н. Уйди, Яна!

Я н а. Хорошо. Ухожу. (Направляется к дому.)

Иван садится на скамейку, смотрит ей вслед.

И в а н. Яна!

Яна замирает на месте. Потом оборачивается и идет к нему.

(После паузы.) Яна! Твоего дядю зовут Ангел, верно?

Я н а. Ангел.

Пауза.

И в а н. Он хороший человек?

Я н а. Он меня очень любит.

Пауза.

А что?

И в а н. Больше тридцати лет назад, Яна, когда нас с тобой еще не было на свете, там, в Болгарии, вспыхнуло восстание. Народ поднялся против тирании, за хлеб, за свободу. Восстание было подавлено. Пришла расплата… Мой отец, Яна, вот уже больше тридцати лет как мертв. Не для меня и тебя, не для Антонио и твоего отца… Но для одного человека здесь он мертв. Этот человек — его убийца. Три дня назад, когда отец спал, он вошел к нему в комнату.