«Красное и коричневое» и другие пьесы
Шрифт:
Г е л е р. Вероятно, больше в два раза. Великолепно, Фрик, великолепно. Человек ты толковый. А что поделывает твой подопечный?
Ф р и к. Пишет. Целыми днями пишет.
Г е л е р. С тобой разговаривает?
Ф р и к. Вчера спросил: «Ты национал-социалист, Фрик?» Я ему ответил: «Немец я, господин, немец». И он замолчал. Эх, был бы я прокурором, не засорял бы тюрьмы такими. И виселицы у нас есть хорошие, да и в земле их содержать дешевле.
Г е л е р. Ну хорошо, Фрик, хорошо. Можешь идти.
Ф р и к (направляясь к двери). А он курит трубку, господин советник. Трубку курят немцы, говорю я ему, а вы ненавидите их. Почему же вы курите трубку?.. «Я, говорит, ненавижу не немцев, а фашистов… К тебе, например, у меня ненависти нету». Я его понимаю: не хочет портить со мной отношения. Наверно, думает, что я могу чем-нибудь ему помочь. Я тридцать лет служу Германии, говорю я ему, а он смеется. Он смеется очень громко. Я не могу смеяться так громко. А он смеется. Как будто надзиратель он, а я — заключенный.
Стук в дверь.
Г е л е р. Войдите.
Входит А д е л ь.
А д е л ь. Добрый день. Извините, господин советник. Я опоздала почти на два часа… Сегодня утром мы провели великолепную операцию. Представляете, еще с вечера, несмотря на холод, у оперного театра собралось около трех тысяч студентов! Они срывали афиши «Дон Карлоса» и пели. Потом около пятидесяти ребят на санках привезли книги, которые какие-то негодяи спрятали в подвалах университета. Из здания оперы вышла группа молодых людей, и один из парней, одетый в костюм Зигфрида, поднес горящий факел к книгам. Костер вспыхнул, и неописуемый восторг охватил собравшуюся молодежь. Одну блондинку, очень красивую девушку, ребята подхватили на руки, и она воскликнула: «Мы не хотим быть страной франкмасона Гёте, коммуниста Гейне и еврея Эйнштейна!» Какое это было великолепное зрелище! Ах, господин Гелер, если б вы видели! Все это было похоже на чудесную сказку. Я даже заплакала. Кто-то из студентов крикнул мне: «Эй, белокурая весталка, ты почему плачешь?» А я была так счастлива, что не смогла ответить. Я плакала и пела!
Пауза.
Г е л е р. Ступай, Фрик!
Фрик как будто хочет что-то сказать, но, не решившись, медленно уходит. Адель подходит к Гелеру. Гелер обнимает ее, целует. Адель садится в кресло у письменного стола и, будто ничего не произошло, вынимает из сумки папку.
А д е л ь. Я готова, господин советник. Можем начинать.
Гелер подходит к ней, закрывает папку и снова целует.
Господин советник, я и так опоздала на целых два часа.
Г е л е р. Адель, ты меня любишь?
А д е л ь. Да, господин советник, я вас люблю.
Г е л е р. Ты волнуешься, когда произносишь эти слова?
А д е л ь. Конечно. Ведь мне восемнадцать лет. Но я знаю, что… у тебя есть жена, двое детей, что тебе сорок пять лет, что ты чистокровный ариец, что дети твои тоже чистокровные немцы, и я не имею права разрушать немецкую семью в такой тревожный и великий для Германии час.
Г е л е р. Ты рассуждаешь, как настоящий мужчина, Адель.
А д е л ь. Я настойчиво воспитываю в себе это качество. Сегодня Германии нужны только такие женщины, которые думают и работают, как мужчины.
Г е л е р. Ты молодец, Адель. Я горжусь тобой.
А д е л ь. Я не хочу быть нежной. Хочу любить мужской любовью. Может быть, я первая девушка, которая посвятила себя такой мужской службе — полицейской. Но я стану примером для других, и я не буду последней. Нет более высокой цели, господин советник, чем посвятить свою жизнь борьбе с врагами Германии. В самое тревожное для страны время я хочу быть здесь, где труднее всего. И лишь после того, как я закончу свою стажировку здесь, на самом трудном участке, я смогу сесть на студенческую скамью. Сначала надо закалить волю, а уж потом совершенствовать ум… Почему ты так на меня смотришь?
Г е л е р. Говори, говори… Это восхитительно! Великолепно! В восемнадцать лет!.. Говори…
А д е л ь. Ты обещал показать мне болгарина. Он здесь уже десять дней.
Г е л е р. Я боюсь, Адель. Он хитер и в определенном смысле даже обаятелен.
А д е л ь. Женщина, вернее, девушка, может вытянуть из мужчины гораздо больше, чем весь имперский суд.
Г е л е р. Нам от него больше ничего не нужно.
А д е л ь. Не нужно? Зачем же его держат?
Г е л е р. Не знаю. Его держат по личному распоряжению премьер-министра Геринга. Значит, таково желание фюрера.
Гелер нажимает кнопку звонка, входит ш т у р м о в и к.
Приведите Димитрова.
Штурмовик, щелкнув каблуками, уходит.
А д е л ь. Скажи честно, ты не чувствуешь себя оскорбленным? Целых пять часов ты выкладывал суду доказательства его виновности, а они повисли в воздухе…
Г е л е р. Моих доказательств хватило бы на пять смертных приговоров, но как юрист я очень недоволен верховным прокурором Вернером и особенно председателем суда Бюнгером. Они были слишком мягки, а их слова неубедительны.
А д е л ь. Болгарин очень хорошо знает немецкую историю и немецкое право. Говорят, в тюрьме он прочел около восьми тысяч страниц. Помимо всего прочего, это дало ему возможность совершенствовать свои знания в немецком языке.
Г е л е р. В сущности, у меня нет оснований чувствовать себя оскорбленным. Возможно, на этом процессе я потерял кое-что, немного времени, но зато мне, старому человеку, удалось обрести такой бесценный клад…
А д е л ь. Ты совсем не старый. Ты — настоящий мужчина.
Дверь открывается. Ш т у р м о в и к вводит Д и м и т р о в а, отдает честь и уходит.
Г е л е р. Господин Димитров, прошу вас, садитесь, пожалуйста.
Димитров садится в кресло.
У меня для вас есть приятный сюрприз. Хочу представить вам мою новую сотрудницу. Адель Рихтгофен. В настоящий момент она у меня на стажировке.
Д и м и т р о в. Вы хотели мне что-то сказать, господин Гелер.