Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
А у князя Голицына тут, дома, в столе, лежал уже подписанный Государем указ о перерыве думских занятий – и он уполномочен был проставить число и опубликовать. Но – что верно? Прервать Думу? А не лучше ли сговориться? Худой мир всегда лучше доброй ссоры. И тогда просить членов Думы своим престижем облагоразумить толпу? – вот и самый лучший выход из волнений.
Покровский, от спинки дивана, устало и как об известном: но для этого кабинету придётся принять все требования Думы. И может быть – уйти самому.
Деляга Кригер-Войновский: если этот состав правительства не угоден Думе – так и разумнее всего ему уйти в отставку.
И
– Да, господа, это единственный выход! Немедленно всем нам отправиться к Государю-императору и молить Его Величество заменить нас всех другими людьми. Мы – не снискали доверия страны и, оставаясь на своих постах, ничего не достигнем.
И самовдохновлённому Протопопову всё более приходилось спуститься в это заседание с высоты, где он витал. Никогда он не баловал заседания кабинета длинными выступлениями, справедливо понимая, что не здесь, а в других, частных и высших, аудиенциях решаются все дела. Но поскольку тут действительно начинали доверяться собственному заблуждению – может быть, впору было им и объяснить?
И стал объяснять описательно, стараясь при этом быть очаровательным. Министры переглядывались: во всём повышенно подвижном лице Протопопова, остро-перебросливых глазах, а улыбке при этом растерянной, – была же явная сумасшедшинка? Весьма опасная для министра внутренних дел.
А Протопопов не понимал, как они не понимают такого ясного? Как же можно складывать и отдавать портфели, когда в столице бунтует чернь? Дума – слишком взвинчивает настроение страны, нам с ней не дотянуть до конца войны. Надо перестать забегать и заискивать перед Думой! Она стала средоточием революции – и её надо вовсе распустить. Не на короткий срок прервать, но – распустить, закрыть совсем, до осени, – а осенью полномочия её кончаются, будем выбирать Пятую.
Распустить Думу – совсем? Министры отшатнулись от такого ужаса.
– Ничего особенного! – победоносно декламировал Протопопов. – Япония одиннадцать раз распускала парламент, почему мы не можем?..
Но, к облегчению, вопрос не стоял так срочно именно сегодня. В воскресенье Дума не заседает, прерывать её или не прерывать можно только с понедельника.
Так нельзя ли было бы – и договориться с Думой по-хорошему? Чтобы не было этих возбудительных речей, которые жалят и воспаляют публику. Не попробовать ли завтра, пользуясь воскресеньем, войти в сношения с лидерами фракций и личным обменом мнений выяснить возможный компромисс? Позондировать настроения благоразумных членов Думы.
Вот Покровский наиболее вхож в думские круги. И для равновесия ему – Риттих, противоположная точка. И как-нибудь договориться, чтоб выйти из положения. Тихо, мирно.
А Голицын попробует завтра поговорить с самим Родзянкой.
В эту тихую ночь, и уже к трём часам, таким усталым, к'aк им хотелось – тихо, мирно.
Они ещё не знали, что в этот самый вечер городская дума постановила: «С этим правительством, обагрившим руки народной кровью…»
Двадцать шестое февраля
Воскресенье
43
В градоначальство под утро явился пороховский пристав, который вчера покупал себе лохмотья у швейцара, – и доложил, что пороховский участок больше не существует. И подсчитать убитых и раненых полицейских – некому.
Утром 26 февраля на стенах Петрограда появилось ещё новое объявление:
«Последние дни в Петрограде произошли безпорядки, сопровождавшиеся насилиями и посягательствами на жизнь воинских и полицейских чинов.
Воспрещаю всякие скопления на улицах.
Предваряю население Петрограда, что мною подтверждено войскам употреблять в дело оружие, не останавливаясь ни перед чем для наведения порядка в столице.
Командующий Петроградским Военным округом
Но как это объявление было уже третье подряд, а и первые два не выполнены, то и это не звучало. Если до сих пор не стреляли – то уж, видно, не будут стрелять.
Да и прочли объявление поздно: воскресенье, не торопились подыматься, не торопились на улицу выходить.
Мимо приказов шли, почти не читая.
Сегодня в Петрограде не вышла ни одна крупная газета.
Вчера был первый день без трамваев, сегодня – первый день без извозчиков: напуганные угрозами, они не выехали нигде.
Фабричные районы замерли: не гудели, не дымили заводы, не дребезжал трамвай. Только громыхали ещё поезда пригородных железных дорог. На четвёртый день забастовки утянуло из воздуха всю муть. Небывало чистое небо.
Сегодня с утра в рабочих районах полиция уже не появлялась, даже и конная.
Среди рабочих слух, что в Москве и в Нижнем Новгороде то же самое творится, что и в Петрограде, наша берёт!
Василеостровские большевики собрали собрание на 14-й линии. Всем раздавали заготовленные воззвания к солдатам. И приняли: продолжать демонстративные выступления, доводя до крайних пределов; собирать оружие для боевых дружин; разоружать городовых неожиданными нападениями.
В городской образованной публике такой слух: все эти волнения правительство допускает нарочно, чтоб изобразить революцию и иметь право на сепаратный мир. И будто многие демонстранты – не рабочие, а переодетые дворники.
Только в самом центре ещё стоят сдвоенные посты городовых. Их всегда привыкли видеть уверенными, строгими, так странно – растерянными.
Зато войск сегодня было выведено больше, чем те дни. Все невские мосты и протоптанные переходы по Неве охранялись цепями патрулей.
Но малыми группами, как бы семейными, рабочих пропускали.
А где валили уже и большими группами, запрещёнными, топтали и новые дорожки через Неву.
И солдаты отворачивались, чтоб не видеть.
К самим патрулям теснились рабочие, работницы и уговаривали их.
Все эти цепи и патрули тоже были как вымученные: будто ждали насилия над собой. Будто даже хотели, чтоб их прорвали, разоружили.
44