Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем
Шрифт:
«Моя далёкая милая юность», – называет Фадеев Асю. «Родная моя», «самый близкий мне человек на земле»… Обращается ещё на «Вы», но подписывается просто – «Саша», просит не говорить ему больше о «разнице положений». Спрашивает, чем он может помочь, не нуждается ли Ася. Та отвечала, что всё есть, вот разве что «Огонёк» не всегда купишь, – и он тут же подписал её на множество журналов, которыми она делилась с коллегами-учителями. «Напрасно вы постеснялись сказать своим сослуживцам, что знаете меня и переписываетесь со мной, – разве в этом есть что-нибудь зазорное? Ведь они могли бы пользоваться вашими журналами и газетами – вся школа! Я мог бы прислать для вашей школы (для пополнения её библиотечки) сто пятьдесят – двести книг разных новинок… Вы меня используйте в этом смысле и не стесняйтесь – ведь это всё пойдет на пользу ребятам и вашим товарищам по работе».
Если он действительно надолго забыл Асю –
15
То есть Николая Матвеева-Амурского; Валерий Евтушенко пишет, что в том самом матвеевском доме на Абрекской бывали знакомые Фадееву Константин Суханов – глава Владивостокского совета, Константин Рослый – поэт и партизан, кузен Фадеева Всеволод Сибирцев; возможно, бывал там и сам Фадеев.
16
Вероятно, имеется в виду Николай Матвеев-Бодрый.
17
Видимо, это Георгий Матвеев, ровесник Фадеева.
Эти письма – автобиографическая повесть Фадеева о его приморской юности. Много лет не бывавший в Приморье, он без запинки и ошибки вспоминает улицы, фамилии, даже погоду; тоскует по местам и людям, воскрешает юношеские переживания. Это Фадеев непривычный, незнакомый, настоящий, которого не все уже могли видеть за железным занавесом его гранитно-медального облика. Рискну сказать, что эти письма, посмертно вышедшие в журнале «Юность» в 1958 году и составившие книгу «…Повесть нашей юности», – лучшие тексты Фадеева наряду с «Разгромом». Это документальная лирическая проза, исповедь, ненаписанные мемуары. В них рождаются и умирают так и не воплощённые в рассказах или повестях сюжеты (их, безжалостно абортированных, у Фадеева куда больше, чем доведённых до результата), поблескивая, как золотинки в речном песке. Иные считают, что после «Разгрома» Фадеев пропил, продал, промотал свой яркий юношеский талант. Письма к Асе доказывают, что это не так. В них он снова подлинный: молодой, страстный, любящий, беспощадный к себе, страдающий, сомневающийся. В этих письмах (может, на тот момент – уже только в них!) Фадеев чувствовал себя свободным от предыдущих лет, должностей, тяжестей. Возвращался в юность, снова ощущая себя «мальчиком с большими ушами». Слова его становились горячими, как молодая партизанская кровь (показательна оговорка Веры Инбер, назвавшей письма к Асе «юношескими»). Под бронёй орденоносца, лауреата, писательского генсека жил юноша чувствительный, ранимый, но вовсе не инфантильный. В письмах литературного генерала оживал идеалист и романтик, которого многие уже не видели за обликом большого писателя и чиновника, как не виден стремительный поток под сковавшим реку ледяным панцирем. Эти письма – сбивчивые, торопящиеся; кажется, слышно, как учащённо бьётся сердце автора. Это и есть хроника сердца, эпистолярная кардиограмма, в которой пульсируют любовь и боль.
Вскоре после начала переписки, осенью 1949 года, Фадеев во главе советской делегации попал в Китай, где ровно в эти дни победой коммунистов Мао заканчивалась
18
Так до 1957 года именовался нынешний Уссурийск.
«Последнее возрождение юности и её конец»
Летом 1950 года они увидятся вновь – тридцать с лишним лет спустя. Фадеев пригласил Александру Филипповну в Москву, выхлопотал у президента Академии наук СССР Сергея Вавилова (для рядовой учительницы!) путёвку в подмосковный Дом отдыха учёных в Болшево. Хотел и сам приехать в Приморье, но уже давно не принадлежал себе, став, по собственной формулировке, «человеком-учреждением».
«Он раздался в плечах, шея стала по-мужски крепкой, и, вопреки законам природы, он с годами похорошел лицом. Вот только поседел наш Саша. Ой как поседел! Голова совсем как снег», – писала потом Колесникова. «Конечно же, я бы его не узнала. Он вырос, наш Саша… а за последующие тридцать лет стал удивительно красивым».
– Здравствуйте, Ася! Это я, Саша.
– Здравствуйте, Саша!
«И нет никакой скованности и напряжённости… Я встретила нашего Сашу. И одет он был просто, аккуратно, чисто, но костюм и туфли его были неновыми».
Не сразу, но они перешли на «ты».
– Ты, Саша, был недавно в Нью-Йорке. Не пытался узнать о Лии?
Нет, не пытался. Ланковские исчезли из их жизни насовсем.
Имелись ли у Фадеева какие-то осознанные намерения, связанные с Асей? Или же он просто хотел заново пережить свою юность?
В следующих письмах он сообщает, что «с трудом удерживался от слёз», когда Ася уехала, хотя той степени близости, о которой он мечтал, не получилось.
Выходит, всё-таки рассчитывал на что-то большее? Она была свободна – второго мужа давно не было в живых. Сам он был женат и бросать семью вовсе не собирался… Никакой любви, конечно, не вышло и, видимо, уже не могло выйти. «С тобой, первой и чистой любовью души моей, жизнь свела так поздно, что и чувства, и сама природа уже оказались не властны над временем истекшим, над возрастом, и ничего в сложившейся жизни уже не изменить, да и менять нельзя». Тем не менее год спустя Фадеев напишет: в 1950-м прошло «чудесное, счастливое лето моей жизни… последнее возрождение юности и её конец».
Потом Фадеев вдруг снова переходит на «вы» и, заметив это, спохватывается: «Как будто мы идём не к завершению круга жизни нашей, а всё начинаем сначала!»
Переписка с Асей поднимала «светлую печаль в сердце», но и причиняла боль, заставляла испытывать тоску, думать о невозможности счастья и скором завершении земного пути. «Тот прекрасный чистый круг жизни, который был начат мною мальчиком, на Набережной улице, в сущности, уже завершён и – как у всех людей – завершён не совсем так, как мечталось…» Внешне – победитель, большой писатель и чиновник, он ощущал себя едва ли не неудачником. Кто мог тогда знать, что с подачи Хрущёва будет опубликован оскорбительный некролог, объясняющий самоубийство Фадеева сугубо алкоголизмом, а много позже, с распадом Союза, книги его исчезнут из школьной программы? Фадеев станет писателем «неактуальным», оставшимся навсегда в своей эпохе…
В период переписки с Асей его терзали сразу несколько кризисов: личный, возрастной, творческий, административный, медицинский.
Сбои случались и раньше. Ещё в 1929 году Фадеев писал: «В дом отдыха меня загнала неврастения в очень острой форме. Объясняется она всё возраставшим… противоречием между желанием, органической потребностью писать… и той литературно-общественной нагрузкой, которая не даёт возможности писать… Горький… предупреждал меня… что… дело может кончиться просто гибелью дарования».
Теперь всё усугублялось, становилось страшнее, сильнее, глубже. «Нездоровые прорывы в моей работе бывали и раньше и сопровождают мою жизнь… В них много нездорового в силу их затяжного характера – это признаки алкоголизма». «Нападающие на меня изредка полосы самой чёрной меланхолии… трудно бывает развеять, потому что сама работа моя связана с одиночеством и психическими процессами. В такие периоды я не могу ни писать, ни читать».
Асе он чаще всего писал из больницы – просто потому, что там у него появлялось время. В июне 1949 года – три письма подряд, в апреле-мае 1950-го – одиннадцать писем, и все огромные. Писал он и другим дальневосточным знакомым, но Асе – больше и страстнее всех.