Красные и белые
Шрифт:
— А если я добьюсь отмены приказа?
— Не представляю, как это можно осуществить.
— Можно поговорить по прямому проводу с генералом Жаненом? — спросил Новокшонов, понимая, что его операция уже на грани провала.
— Можете, — согласился комендант, стремясь выиграть время для своих целей. — Вас проводят на телеграф.
— Не надо провожатого. Дайте записку.
Комендант написал разрешение. Новокшонов пошел на телеграф.
— Доброе утро, — вполголоса поздоровался он.
— С добрым утром, — отозвался встревоженный чех-телеграфист.
Новокшонов
— Где теперь поезд? — тихо спросил он.
— На польпути к Зиме.
— Операция наша срывается, друже…
— Я могу чем-нибудь помочь?
— Надо передать телеграмму. Но ты, парень, рискуешь головой…
— Давайте телеграмму. Диктуйте. — Чех-телеграфист положил пальцы на ключ аппарата.
— Хорошо! Отбивай! «Всем начальникам партизанских отрядов и рабочих дружин. Всем, всем! — повторил Новокшонов и энергично потер нос. Сегодня, тринадцатого января, в Зиму с поездом «58-бис» прибывает Колчак. Принимаю меры к его аресту. В случае неудачи перехватывайте его на других станциях. Точка».
— Еще что нужно?
— Свяжи меня с Иркутском, с поездом генерала Жанена.
Монотонно попискивал аппарат. Иркутск почему-то не отвечал. Новокшонов мучительно переживал задержку: каждую минуту чехи могли арестовать его, схватить сочувствовавшего партизанам телеграфиста.
— Черт знает, что у него на уме? — выругался он.
— Ви о ком ето?
— О военном коменданте. У него такая лукавая физиономия.
— Про него говорьят — возит с собой ящик медалей на грудь и три ящика пьетель на шею. Польтора года с ним — он, как это по-русски, сюкин син! Тише! Иркутск! Говорьит Зима, говорьит Зима. Пригласите к аппарату генерала Жаньен. Кто? У аппарата генерал Жаньен? С вами станет разговаривать командующий зимьинским фронтом красных войск… Перебивают, требуют, чтобы вислушали их, — сказал телеграфист.
— Пусть говорит.
— С красными не желаю разговаривать. Генерал Жаньен…
— Ну и гусь! Он еще полетит у нас, погогочет.
— Вам пора уходить. Ви и так подозрительно дольго пребиваите у меня.
За окном взревел паровозный гудок, задребезжали стекла. На перроне засуетились, забегали.
— Это «58-бис». Недаром суматоха. — Новокшонов выскочил из помещения телеграфа.
— Поезд пришел. Вагон Колчака сразу же оцеплен войсками. Комендант станции помчался к Колчаку, — сообщил Шурмин.
Они тоже пошли к адмиральскому вагону, но столкнулись с выскочившим оттуда комендантом. Тот что-то приказывал своим часовым.
— Говорили с генералом Жаненом? — спросил комендант.
— Беседовал. Жанен попросил меня пропустить в Иркутск Колчака и золото. Я согласился при условии, что вместе с чешским конвоем адмирала станут сопровождать его и наши партизаны. Жанен не возражает.
— Зато возражаю я, — сказал недоверчиво комендант.
— Ваш телеграфист может подтвердить разговор. А вам я не советую капризничать.
— Сколько партизан собираетесь дать в конвой? — раздраженно спросил комендант.
— Человек
— Меньше.
— Ну, пусть восемь.
— Нельзя, нельзя!.. Впрочем, можно двоих, — обмяк комендант.
— Торгуетесь, как на барахолке. Ладно, пусть будет двое. Вот они. Новокшонов положил руку на плечо Шурмина, другую на плечо Бато. — Поедут в одном вагоне с Колчаком. Сейчас же я хочу взглянуть на верховного правителя. Действительно ли он тут.
— Снимите это полотенце, оставьте гранаты.
Новокшонов передал Андрею гранаты и полотенце, поднялся в вагон. Он шагал среди жмущихся к стенкам офицеров, высокий, устрашающий. Резко распахивал двери купе, резко захлопывал их.
Ротмистр Долгушин хотел было остановить Новокшонова, тот отстранил его плечом, приоткрыл дверь купе.
Колчак, горбясь, с папироской в руке стоял у окна. Глаза их встретились; карие потухшие глаза адмирала равнодушно посмотрели в синие пронзительные глаза Новокшонова.
13
Опять морозно светились сугробы, проваливались в белую тьму деревья. Золотой эшелон шел на восток, флаги шести держав трепыхались над каждым вагоном. На крышах торчали пулеметы, в тамбурах мерзли чешские часовые.
Адмирал сидел перед грудой собственных писем, адресованных Анне Васильевне. Пожелтевшие письма еще пахли соленым воздухом океанских далей, вызывая грусть. Он писал своей возлюбленной из самых разных мест, не думая о стиле, о логике, о ясности мысли. Он спешил поделиться с ней своими размышлениями о текущем моменте, об их собственных судьбах. Эти письма сочинялись в корабельных каютах, гостиничных номерах, в английских и японских клубах. Он писал их, поглядывая на фотопортрет Анны, с которым не расставался, но она писем этих не получала.
Он посылал ей совершенно иные письма, в которых были только слова о любви, о разлуке. Была мужская тоска.
Что бы не сделал он ради нее, простил бы ей все, потому что любит ее. С этой оправдывающей его мыслью Колчак взял неотправленные письма и пошел в купе к Анне Тимиревой.
Она тихо улыбнулась ему: так улыбаются только влюбленные женщины.
— Вы знаете, что это такое, Анна? — сказал Колчак, показывая ей пачку писем.
— Откуда мне знать?
— Мои не отправленные вам письма. Придется их уничтожить.
— О нет, нет! Отдайте мне.
Адмирал передал ей блокноты и вышел.
Она стала читать письма. Мелкий, сливающийся почерк с недописанными словами был неразборчивым, но она угадывала смысл раньше, чем дочитывала фразу. Тревога ее росла с каждым письмом.
К тоске примешивался страх. То, что читала она, разрушало выдуманный ею образ Александра Колчака — смелого путешественника, романтического влюбленного.
Настороженный ум ее уловил опасность, заключенную в письмах: человеконенавистнические идеи, высказанные открыто в этих письмах, могли теперь обернуться против самого адмирала. Она испугалась за его жизнь.