Красные пианисты
Шрифт:
— Спасибо, Мак. Но я должна на минутку забежать к портнихе…
— Хорошо, — сказал он, — у меня есть время. Поедем.
— Ты зайдешь за мной? — спросила Ингрид, чмокнув Максимилиана в щеку, когда он остановил машину у «Парамона».
— Да, наверное.
— До вечера, дорогой.
Ингрид выпорхнула из машины и скрылась за широкой стеклянной дверью.
Фак решил поехать домой, немного поспать, а потом уже посмотреть материалы, которые ему оставил Иоганн. Но когда приехал к себе, то понял, что не сможет заснуть, пока не заглянет в рукопись Мирбаха. Он открыл бар, достал оттуда бутылку вина.
В раскрытую форточку тянуло запахом меда — аромат источали цветы на клумбе. Фак распахнул окно настежь. Район,
Легкая дымка уже висела над городом. Самый высокий шпиль собора святого Стефана виднелся только наполовину, его верхняя, тонкая, как игла, часть как бы растаяла в вышине, зато зеленый сферический купол собора святого Петра, расположенный значительно ниже, был отчетливо прорисован. Еще левее и ближе торчали два шпиля Фотифкирхе. Хорошо были видны башни ратуши. Насколько хватал глаз, до самого горизонта, тянулись крыши различной конфигурации — плоские, островерхие, с башенками.
Максимилиан расстегнул ворот рубашки и прилег на диван. По привычке он взял свежие газеты, скользнул взглядом по заголовкам.
Просмотрев «Ди прессе», Фак взял «Винер цайтунг». Его корреспонденты сообщали, что вчера закончились спектакли «Комеди Франсез».
Все было обычно в мире, ничего особенного не произошло: торговали, играли, воевали… Фак дотянулся до бутылки, налил вина. Оно чуть отдавало горчинкой, когда подержишь его во рту. Максимилиан выцедил четверть стакана и принялся за рукопись Мирбаха. Первая глава называлась: «Имеем ли мы право забыть?»
«Процесс над убийцами из Освенцима длился так долго, — писал Мирбах, — что он утратил свою политическую остроту. К нему привыкли, больше того, о нем забыли. Половина опрошенных мной жителей Франкфурта не знала имен главных подсудимых. Полицейский, которого я спросил о Клере, Мулке и Богере, посоветовал мне обратиться в справочное бюро. Одна из продавщиц высказала предположение, что Мулка и Клер — политические деятели, молодой рабочий ответил, что Богер — спортсмен-лыжник, элегантно одетая дама сказала, что Богер — писатель… Кто же такой Богер на самом деле?
«Моя сердечно любимая Марианночка! Дорогие мои девочки! Этими строками я хочу закончить сегодняшний чудесный день бабьего лета. Хочется, чтобы для вас этот день прошел так же спокойно и гармонично, как и для меня, — в тихом одиночестве, с милыми мыслями о моих дорогих женщинах».
Эти строки написаны своим близким Вильгельмом Богером — «сатаной», «тигром», «освенцимским дьяволом», как называли его заключенные.
На процессе уже установлено, что собственноручно он убил сотни людей. Двадцатидвухлетнюю словачку Лилли Тофлер он застрелил только за то, что она написала заключенному чеху любовную записку, которая попала в руки эсэсовца. Польскую семью с тремя детьми Богер перестрелял прямо на перроне: сначала детей, потом родителей. Шестидесятилетнего польского ксендза, который работал на лагерной кухне, Богер схватил за волосы, окунул в котел с водой и держал, пока тот не захлебнулся…»
Фак отложил рукопись.
Об этом процессе уже много писалось. Какое издательство может заинтересовать такой материал? Мирбах неисправим. Его донкихотские замашки сделать мир чуточку лучше были бы простительны в тридцать лет, но Мирбаху… Фак знал, что перед войной он три года отсидел в Дахау и не может забыть этих трех лет.
Пора ехать в редакцию. К этому времени шеф уже появлялся там. Но в редакции секретарша Элизабет сказала, что шефа не будет, он приболел.
«Незачем было тащиться сюда, надо было позвонить», — подумал Фак и спросил:
— Какие новости, Бэт? [28]
— Никаких. Есть оттиски статьи. Можете посмотреть.
Элизабет, видно, не была расположена
Элизабет была старой девой, сухопарой и непривлекательной. «Это страшилище распугает всех наших авторов», — говорили журналисты, когда она появилась в редакции. Тогда же ее стали называть Бэт. Она сначала обиделась, но потом привыкла, и теперь уже ее никто иначе не называл. Элизабет оказалась аккуратной, исполнительной и очень скоро стала незаменимой в редакции. Какая-либо справка, имя автора, адрес приезжего репортера — все у нее было под рукой.
28
Бэт — сокращенное имя от Элизабет; бэт — кровать (нем.).
— Бэт, я возьму оттиски домой, а завтра верну.
— Завтра утром.
— Хорошо. Если я понадоблюсь, позвоните мне, — сказал Фак.
Дома он просмотрел статью, внес поправки. Потом достал из футляра пишущую машинку. У него уже в голове сложилось начало рассказа, и пора было его написать.
«Было начало марта, вечер, что-то около семи. Сумерки только опускались и были светло-синими, прозрачными, какими они могут быть только в это время, ранней весной, — стучал Максимилиан на машинке. — Бергман сидел на садовой скамейке, в пустынной аллее парка. Ему нравилось это место. Сюда почти не доносился уличный шум, и было всегда так мало людей, что они вовсе ему не мешали. Если бы эму сказали, что именно здесь он повстречает человека и эта встреча перевернет всю эту тихую прежнюю жизнь, он бы ни за что не поверил…»
Факу писалось легко. Как это бывало с ним часто, когда он находился в хорошей форме.
Часа через два он почувствовал усталость. Вернее, не усталость, но в его воображении образы утратили четкость. Ушло куда-то то, что Фак называл элементом физического присутствия.
Фак встал из-за стола. Он еще попытался вызвать ушедшие образы, но все было напрасно.
Максимилиан проголодался. Он достал сыр и сардины, нарезал хлеб. Понюхал его. Раньше он не предполагал, что хлеб пахнет так вкусно. Он научился этому в России: русские после водки всегда нюхали хлеб. Теперь Фак нюхал не только хлеб, но и сигарету, прежде чем закурить, и вино, прежде чем выпить. Это доставляло ему удовольствие. Подкрепившись, он стал собираться в «Парамон», надел черный костюм, галстук…
Глава третья
Клаус Клинген сидел у себя в кабинете на Герберштрассе. Был воскресный день, и в издательстве кроме него находилась лишь секретарша Маргарет Эллинг. Клинген велел отключить все телефоны: утром он уезжал в Лондон, перед отъездом необходимо было закончить неотложные дела.
Раздался мягкий гудок — и над дверью загорелось световое табло. Клинген отложил бумаги, нажал кнопку на внутренней стороне стола — дверь отворилась. Мелкими шажками, насколько позволяла узкая черная юбка, к столу подошла секретарша:
— Господин директор, к вам журналист из Гамбурга — Мирбах.
— Но разве вы не сказали ему, что я занят?
— Конечно, сказала, но ему известно, что завтра вы уезжаете, и он просил принять его.
Клаус включил телевизор. На экране появилось изображение: в приемной в кресле у низенького газетного столика сидел мужчина средних лет в хорошо сшитом костюме (шьет, наверное, у Штирера). Клинген выключил телевизор.
— Ну что ж, просите его, Маргарет. — Было жарко, и Клаус потянулся к сифону.