Красные щиты

Ивашкевич Ярослав

– Я - Генрих, князь сандомирский, - сказал по-немецки Генрих.

– А я - Фридрих Швабский, - прозвучало в ответ.

Генрих с удивлением взглянул на старшего собрата и преклонил перед ним колено. Фридрих поднял его, заключил в объятья, расцеловал. Странно было князю встретить здесь кесарева племянника, владыку швабских земель, прославленного рыцаря, но в особенности странно было видеть человека, недавно вернувшегося со своим войском на родину после многих передряг и опасностей крестового похода. Теперь Фридрих тоже возвращался из похода; он побывал в Австрии, где оказывал помощь осажденному врагами графу Бабенбергу. Дорога была трудная, пришлось пробираться через горы по перевалам на границе Австрийской марки. Направляется же он в Бамберг, откуда дошли до него тревожные вести. Ближайший родственник предполагаемого наследника короны, малолетнего Фридриха,

которому еще и шести лет не исполнилось, он в случае смерти кесаря мог получить большое влияние при дворе. Впрочем, он словно был создан для такой роли: спокойный серьезный взгляд, величественная осанка - все говорило об уме и силе.

Вечером того же дня они снова встретились - Барбаросса пригласил князя отужинать с ним. Большая рыцарская зала, находившаяся у самых ворот, была чисто выметена, детей и женщин, которые слонялись по всему замку, разогнали, залу окурили можжевельником, поставили длинные столы. В камине ярко пылали дубовые колоды, лавки были устланы привезенными с Востока тканями. И вот, при свете лучин и факелов, воткнутых в железные подставки, начался пир. Заходили по кругу кувшины и рога с вином, деревянные кружки с пивом; их передавали из рук в руки, глядя соседу прямо в глаза - в знак того, что никому из сотрапезников не грозит предательство. Столы были накрыты большими вышитыми скатертями - рукоделье сирийских женщин и рыцарских дам, проживавших в Святой земле. В стороне сидел высокий представительный монах, державшийся очень непринужденно. Это был Виллибальд из Стабло (*56), начальник королевской канцелярии, точнее говоря, канцлер, которому кесарь Конрад доверял, как себе самому. Виллибальд только вернулся из Рима, он умно и осторожно рассказывал о тамошних делах: как наводит порядок папа, недавно возвратившийся в столицу, как верховодит там некий Арнольд из Брешии (*57), муж весьма ученый и влиятельный. Генрих вспомнил, что года три назад в Польшу в свите кардинала Гвидо (*58) приезжал человек с таким же именем, помогал кардиналу, но, видимо, не слишком рьяно, когда тот наложил проклятье на братьев Пястовичей. Ему захотелось расспросить Виллибальда об этом священнике, но он не посмел прервать монаха. Виллибальд тем временем повел рассказ о том, как жители богатого города Пизы готовятся возвести великолепный храм на месте древнего языческого капища. С большим знанием дела он говорил о рисунках и чертежах, которые изготовляют монахи и миряне, прежде чем приступить к постройке - там тоже научились сооружать крестообразные своды в новом вкусе (*59), какие можно уже видеть в Шпейере, в Кельнском соборе святого Мартина и в других германских городах, даже в самом Бамберге.

Барбаросса шепнул князю, что на уме у Виллибальда теперь совсем другое и что учеными разглагольствованиями он только прикрывает свое беспокойство; впрочем, монаху это отлично удавалось - никто бы и не подумал, что он чем-то встревожен. О, Виллибальд умел скрывать свои чувства!

В Риме он так удачно обо всем договорился с папой и с виднейшими горожанами, жаждавшими власти. Духовенство и миряне ждали прибытия Конрада, его коронации, откладывая до этого торжества разрешение всех споров и тяжб. Какой бы это был триумф для кесаря, когда бы и папа и сенат приветствовали его как посланца провидения, как восстановителя справедливости!

Меж тем кесарь лежит больной в Бамберге. К поездке в Рим он как будто готовится, но без охоты. Для похода в Польшу, затеянного Агнессой и назначенного на осень, все было готово, однако кесарь не повел войска. И в Рим - теперь это все знали - он не поедет. Затем и послал он Виллибальда, чтобы ускорить возвращение Фридриха из Австрии - пусть поторопится, ибо никому не ведом день и час. Одно чувствовал кесарь: со своего одра он уже не встанет.

Но здесь, на пиру у Виппо, Виллибальд нисколько не походил на каркающего ворона, на злого вещуна, явившегося сообщить, что впервые со времен Оттона Великого германский король не будет увенчан императорской короной. Холеный, розовощекий, он ровным и звучным голосом повествовал о своих дорожных впечатлениях. Это был настоящий дипломат. После многолетних мечтаний и хлопот, интриг и переговоров, когда он был уже так близок к цели, к триумфальному приему Конрада в Риме, - все рушилось, но и это не могло вывести Виллибальда из равновесия.

Все с интересом слушали его рассказы; сидевшие с ним рядом, такие же упитанные, как и он сам, молодцы в рясах - канцелярская братия!
– уплетали за обе щеки, раздирая холеными, белыми пальцами куски не очень-то жирного мяса.

Однако Виллибальд вскоре

удалился. Фридрих и Генрих теперь были предоставлены самим себе. Сперва оба молчали, глядя на огонь в очаге. Рыцари Барбароссы, увлеченные едой и вином, не заговаривали с ними, беседа не клеилась. Слишком разные они были люди, слишком далекие по образу жизни и по устремлениям - преодолеть эту отчужденность, найти то общее, в чем оба они, владетельные князья, были равно заинтересованы, оказалось нелегко. Генрих, пожалуй, даже испытывал симпатию к Фридриху, но странная робость сковывала его уста.

Рыцари вокруг них совсем захмелели: одни попросту уснули, другие спьяну бормотали что-то невнятное. Нестройный этот гомон и чадные испарения словно завесой отделили обоих юношей от остальных пирующих; хозяйское вино начало и им туманить головы. Барбаросса постепенно разговорился, Генрих, наклонясь к нему, слушал.

Ни тогда, ни позже Генрих не мог себе уяснить точного содержания этих возбужденных, страстных речей, - возможно, в них и не было никакого определенного содержания. Зато они поражали бьющей через край энергией, творческой мощью. Буквальный смысл слов был, казалось, незначителен, но чем-то они властно покоряли душу. Они пробуждали дремлющие в Генрихе силы, наполняли его сознание смутными образами, излучавшими сияние славы. Рыжебородый рассказывал о том, что видел на Востоке, об обычаях сельджуков (*60), о дикости арабов, об их мыслях и чувствах, о том, какое там все чужое, и, однако, это чужое помогает созидать свое: когда насмотришься на их обычаи и нравы, легче понять самого себя. Созидание самого себя, созидание священного храма, созидание государства - то и дело повторял Фридрих в обрывистых фразах, которые Генрих не вполне понимал.

Они поднялись и вышли из залы за ворота замка, потом прошли по мосту, пересекли виноградник, поле и очутились в лесу, посвященном Одину. Двое слуг с факелами следовали поодаль - лишь слабый отсвет падал на лица юношей, на склоненные рыжие ветви, шуршали под ногами опавшие листья. От излучин реки, которая, как стальной меч, сверкала во мраке, поднимался холодный туман. Но это не охлаждало пыла собеседников - теперь и Генрих наконец оживился и начал говорить так же бессвязно и бурно. Понимали ли они друг друга? Называли ли одними словами одни и те же понятия? Им казалось, что да, во всяком случае, хотели они одного: над нагромождением башен и церквей, над стенами крепостей и городов воздвигнуть нечто более великое и единое. "И будет един пастырь и едино стадо", - то и дело повторяли оба. Но как достичь единства?

Одинаково ли понимали они это единство? Фридрих говорил: "единый закон". Генрих, быть может, охотней сказал бы: "единая любовь" или "единая свобода". Фридрих твердил: все раздробленное, распыленное, слабое, ничтожное должно объединиться, спаяться, вырасти во что-то большее. Генрих же думал, что все, наделенное жизнью, должно пускать корни, обрастать листьями, давать цветы, плоды, семена, которые упадут в землю, и лишь тогда, свершив свой круг расцвета и увядания, обратившись в ничто, все приходит к единству. Единство небытия? Пусть так.

– Создать что-либо можно лишь тогда, когда все чувства слиты воедино, молвил Рыжебородый.
– Нельзя разбрасываться, кидаться во все стороны, как нельзя выехать из одного города через все ворота зараз. Должна быть одна цель, ибо нам даны одна жизнь, один бог и один закон.

– И одно Слово, - невольно подхватил Генрих. Но тут же начал возражать, защищать любовь и то малое, что возникает при дроблении большого: и огороженный дворик, и крохотную пчелиную ячейку, в ней тоже заключен целый мир. И когда Фридрих рассказывал ему про Иерусалим, про замок в горах, где король Балдуин составлял закон для всего мира (*61), чтобы наверху иерархической лестницы стоял самый могущественный король, всеми признанный владыка, хранитель чаши с кровью Христовой - перед его глазами вдруг возникли раздольные зеленые луга и Верхослава, какой он видел ее в день кончины княгини Саломеи.

Ему хотелось спорить с Барбароссой, но - во имя чего? Какой закон может он противопоставить закону Фридриха? Краков ли равнять с Иерусалимом? Он почувствовал, что туманный язык Барбароссы побеждает его, что он пользуется чужими оборотами, соглашается с мыслями Фридриха, а быть может, и с будущими действиями. Генрих завел речь о Польше и ее соседях русских, пруссах, ятвягах (*62) и литвинах, обо всей этой мелюзге, которая кишит и множится; им, как воздух, нужна единая стать, форма.

– Мы им понесем, - сказал он, - эту форму, понесем крест, чтобы они воздвигли себе храм.