Красота
Шрифт:
Возникнув в творчестве, из которого родился сам человек, пришло на смену инстинктам — этому слепому повиновению опыту поколений, заставляющему некоторых птиц лететь за тысячи километров туда, где уже давно нет никакой земли, — великое чувство человеческого долга. А на смену животной страсти к потреблению, движимой всесильным царем природы — голодом, родилось не менее властное стремление к созиданию, побуждаемое практикой и стимулируемое человеческим образным восприятием и представлением и движимое духовным голодом по красоте всего, что создается человечеством.
На смену элементарной животной «заинтересованности > в потреблении пришла столько раз вызывавшая недоумения и философские споры человеческая «незаинтересованная заинтересованность» в созидании. Страсть к пожиранию заменилась стремлением к созиданию. Голод физический заменился голодом духа. Насыщение пищей уступило место наслаждению красотой. И в первую очередь, красотой самого рождающегося и развивающегося в труде Человека — творимого в муках человеческой истории творца и преобразователя природы.
В этом неумолимом, извечном стремлении к прекрасному самому себе нет ничего эгоистического. Это стремление в высшей степени чисто и свято, ибо человек, развиваясь как разум, воля, творчество природы, совершенно объективно становится новым, создаваемым в труде и при посредстве труда, все более существенным явлением сущности разумного саморазвития и самопреобразования материи.
Нежная, загадочная, влекущая, эфемерная красота — красота, стыдливо скрывающаяся за спину мужества и силы, красота, отступающая при первом грубом прикосновении, робко манящая людей на протяжении тысячелетий, столько раз униженная самодовольными рационалистами и осмеянная скептиками и циниками, — эта самая красота железной рукой направляет человеческую практику по единственно возможному для нее творческому пути. Золотая, перевитая розами плеть красоты столь же неумолимо гонит человечество вперед, кат; тиски голода гнали дикого зверя. Гедонистически и эпикурейски щедрая, как бы располагающая к созерцательности и отдохновению, а на самом деле неутомимо толкающая к новым свершениям и не дающая ни на миг остановиться — красота, пожалуй, самая мудрая и самая удивительная из всех «ловушек» природы.
Издревле наслаждение красотой связывается с пассивно-созерцательным состоянием души, с отдыхом, с праздностью — с чем-то совершенно противоположным активной деятельности. И как часто труженики, на какой бы ниве они ни сеяли, разделяют это поистине роковое заблуждение, доверчиво поддаются хитрой мимикрии деятельного творческого чувства, прикидывающегося чувством беззаботного наслаждения! Даже великий труженик Лев Толстой считал красоту только соблазном, уводящим с дороги добра, мостить которую он полагал высшей целью человеческой жизни.
«[...] Добро большею частью совпадает с победой над пристрастиями, красота же есть основание всех наших пристрастий.
Чем больше мы отдаемся красоте, тем больше мы удаляемся от добра. Я знаю, что на это всегда говорят о том. что красота бывает нравственная и духовная, но это только игра слов, потому что под красотой духовной или нравственной разумеется не что иное, как добро. Духовная красота, или добро, большего частью не только не совпадает с тем, что обыкновенно разумеется под красотой, но противоположна ему» 13.
Не будем пока касаться существа идеи достижения добра как цели человеческой деятельности. Отметим лишь две чрезвычайно характерные мысли. Во-первых. Толстой отвергает подмену конкретной цели деятельности — в данном случае «добра» — красотой. И здесь он дает сто очков вперед многим современным теоретикам, пытающимся привязать эстетические категории к категориям морали или пользы, то есть отождествлять реальные человеческие отношение и цели с их эстетическим отражением в сознании. Но, разделив практическую цель и красоту, Толстой отказал последней в каком-либо участии в практической деятельности, связанной с достижением реальных, полезных результатов. Увлеченный идеей нравственного совершенствования, он видит в стремлении к красоте удел наслаждающихся потребителей, не отдавая себе отчета в том, что красота как раз отрицает потребительство, что она — условие и двигатель творчества, что и его собственная цель влечет его именно потому, что представляется ему прекрасной, что она завладела им самим, стала его творческим «пристрастием».
Здесь Толстой оказывается во власти всеобщего заблуждения практиков, считающих, что им некогда развлекаться красотой, так как они увлечены полезным делом, и при этом не замечающих, что их собственная творческая устремленность порождается именно непреодолимым желанием воплотить в реальность прекрасный для них образ цели и насладяться его созданной красотой.
Ощущение красоты практически создаваемого в наибольшей степени доступно самому творцу и может доже не разделяться темп, кто далек отданной сферы деятельности. Так, красоту возведенного здания острее чувствует архитектор, красоту самолета — авиаконструктор. Человек же, впервые в жизни увидевший самолет, может только испугаться, так и не испытав никаких эстетических переживаний
Но при всей субъективности ощущение красоты именно потому", что оно возникло и развивалось как специфическое творческое чувство, изначально было детерминированным совершенно реальной, объективной существенностью того нового, что создавалось в практике человечества. В возникновении радости по поводу вновь созданного, по поводу новых, уже чисто человеческих качеств второй природы, в которой хаос я случайность все более уступали место организованности и закономерности, видится начало эстетического переживания, генезис которого уходит своими корнями к самым истокам творческой, человеческой субъективности. А поскольку творчество человека, направленное на создание все более закономерных, все более организованных материальных структур и систем во всех областях деятельности, является осознанным продолжением всеобщей тенденции саморазвития вселенной, постольку эстетическое восприятие также изначально развивалось способным непосредственно воспринимать в ощущении красоты не только существенность и внутренние взаимосвязи создаваемого человеком, но и существенность, и гармоничность природных явлений и процессов. Ведь красота, как и истинность, оставаясь достоянием творческого, человеческого сознания, суть, в конечном счете, не просто человеческая познанность, но и определенный духовный этап объективного процесса саморазвития материи в познании и практике человечества.
Ощущение красоты создаваемого (и уже созданного) находит объективное основание в том, что здесь, в новом существенном явлении реализуется вновь открытая или деятельно утверждаемая новая, гармоническая взаимосвязь. Эта новая взаимосвязь представляется прекрасной как признак, как реальное проявление всеобщего гармонического единства, раскрываемого и утверждаемого в действительности познанием и практикой.
Творческая радость в любой сфере деятельности — очевидно, не что иное, как радость эстетическая, радость непосредственного ощущения практически выявленных новых закономерных, гармонических связей природы или общества. Творческое удовлетворение—удовлетворение эстетическое. Так же как и сама творческая личность, в каком бы роде деятельности она ни подвизалась, — это духовный склад сознания, способного к непосредственно-образному, эмоционально-волевому раскрытию и деятельному выявлению в творческом труде внутренней гармонии мироздания. Творец в любой области созидания вполне богоподобен: из «хаоса» он создает «космос». Это не всегда осознается самим творцом — особенно, если творчество носит узкоспециальный характер, — но это всегда так.
Как животное, гонимое голодом, преследует дичь, наслаждается пожиранием нищи и ощущает блаженство сытости, так человек стремится к прекрасному представляемому образу деятельно создаваемого, наслаждается процессом творчества и радостно созерцает плоды своего труда. В этом сходство и принципиальное различие животной непосредственности и человеческой субъективности. В этом суть и смысл нового субъективного начала человеческого этапа саморазвития материи. И не в этом ли — разрешение тысячелетнем загадки прекрасного?