Краткая история белковых тел.
Шрифт:
Мы молчим, и в молчании таится определенная неловкость: я не знаю, что сказал Оксане Микола, она не знает, что сказал младший Безручко мне. А Иван Кравчук бы сейчас подсел к девушке ближе, заглянул в её карие глаза своим ласковым взглядом и процитировал себя:
Я живу на чужой территории,
И домой невозможен побег...
"Ему хорошо, - думаю недовольно, - он просто живет на этой самой территории, без забот, а я здесь воюю". А может, я всё усложняю, забыл, что на самом деле, я примитивное белковое тело? Они ведь не парятся по таким пустякам, как отношения
Двигаю стул ближе к Оксане и успеваю заметить её испуганный взгляд. Наливаю еще горилку в стопки - себе и ей.
– Давай за мир на донецкой земле!
– предлагаю, дружески улыбаясь, - годится тост?
– Ага!
– машинально отвечает она, о чем-то напряжено думая, и выпивает горилку одним махом, как заправский алкаш. Этим смелым жестом она невольно выдает свое волнение, показывает, что ей не по себе, что она теряется наедине с малознакомым парнем.
Я кладу руку на её плечо, легко поглаживаю, двигаю ладонь дальше. И вот уже обнимаю её за шею. Оксана молчит и мне кажется, терпеливо ждет, чем всё закончится, а закончиться, в моем понимании может только одним - я увлекаю её к кровати, стоящей в углу хаты. Кровать старая, панцирная, скрипучая. Хорошо, что у меня нет соседей.
Рано утром, не успеваю продрать глаза, как обнаруживаю, что лежу в кровати один - Оксана успела уже уйти. Я откидываюсь назад, вытягиваюсь, нежусь в воспоминаниях. На столе остатки вечернего пиршества и вдруг обнаруживаю, что чертовски хочется есть. Резво вскакиваю, бегу к столу, хватаю холодную картошку - соленая она мне кажется еще вкусней. Потом сажусь на стул, опять вспоминаю вчерашний вечер, ночь с девушкой.
Все-таки здорово, что я встретил Оксану! Не знаю, сложится ли у нас с ней или нет, но я ей благодарен. И это так! У меня отчего-то возникло странное чувство к этой девушке - не любовь, а благодарность.
В связи с этим опять возвращаюсь к своим мыслям о белковых телах. Благодарность. Почему ночь с Оксаной вызывает у меня именно такой душевный отклик, а не какой-то иной? Может потому, что благодарность тесно связана с инстинктом, называемым размножением. Он присущ примитивным особям, потому что в их случае любовь отсутствует напрочь - одни инстинкты и рефлексы.
Окидываю взглядом стол, на котором осталось еще несколько картофелин. Холодная картошка мне нравится, и я уплетаю её, словно ничего вкуснее в своей жизни не ел.
Солнце уже бьется в стекла узких окошек. Утро в разгаре. Опять жаркий день, который запомнится слепящим светом и зыбким маревом горячего воздуха, дрожащим, переливающимся над дорогой, бегущей мимо блокпоста. Этот воздух, точно поднимающийся пар над разогретой сковородкой. А ещё запах пота, грязной одежды, бензина, пороха. И никакого запаха полевых цветов или зеленой травы. Собственно, её уже и нет, она вся пожелтела без дождя.
Посмотрев на часы, вскакиваю, как ужаленный. Черт, возьми, опаздываю на блокпост, с утра наша смена! Быстро одевшись, хватаю автомат, выбегаю на улицу. От моей хаты до блокпоста несколько километров, и я трусцой отправляюсь к месту несения службы. А что? И время сэкономлю, и для здоровья полезно!
Сам себе напоминаю настоящего военного, вроде какого-нибудь американского морпеха-здоровяка или шкафоподобного десантника, одного из тех бравых и мужественных парней, которых любит показывать Голливуд.
Десантники бегут строем, кричат речёвку. И мне тоже хочется прореветь что-то типа: "Дождь десантника не мочит, дождь десантника бодрит!" Но я не десантник и понимаю, что буду смотреться дико для идущих навстречу сельчан. Да и потом, дождя давно не было.
13.
До обеда на блокпосту ничего интересного не происходит. Вялый разговор, уже известные и потому неинтересные шутки. Жарко. Возле мешков находится почти невозможно - так печет эта неутомимая жаровня, называемая солнцем.
Мне приходит в голову натянуть на трех прутьях что-то типа тента, но сделать такое сооружение не из чего, несмотря на мои тщательные поиски в округе. Дядька Никита и Петро Безручко смотрят на мои старания с долей скепсиса, и он оказывается оправданным.
Впереди, примерно в двух километрах от нас стоит подбитый украинский танк, задравший хобот ствола к небу. Он выглядит как обыкновенный монумент времен Отечественной войны, который должен стоять в селе, на постаменте, но никак не на обочине проезжей дороги. Мы не знаем, что с ним - подбили ополченцы или просто бросили украинцы. Кроме нас, ополченцев здесь не наблюдается, а дядька Никита танки не подбивал. Ни сейчас, ни в прошлой мирной жизни.
Этот странный танк не дает мне покоя, тревожит воображение. А вдруг там кто-то прячется и наблюдает за нами? Или в нем, внутри лежат полувысохшие трупы? Может там есть накидка, которая подойдет для тента?
Я давно порывался сходить на разведку к этой груде металла, бывшей когда-то грозным и опасным оружием, а теперь бесполезной и никому не нужной, и думаю, что сейчас пришло время
– Дядька Никита, я схожу до танка, гляну там. Может, найду тряпки?
Никита лениво поднимает голову - он расположился на пустых мешках в тени деревьев, и делает разрешающий жест рукой. Говорить ему не хочется. Рядом с ним пристроился старший Безручко, а Николай сегодня отпросился до обеда по своим делам. Дисциплина на нашем блокпосту неважная. С другой стороны, слухов о нацгвардейцах, шарящих где-то поблизости, нет, чего терять время попусту?
Отправляюсь к танку. Стараюсь идти по обочине и, хотя от ног поднимается пыль, покрывающая мои мокасины густым серым слоем, все равно это лучше, чем топать по горячему асфальту. Автомат на всякий случай беру наизготовку, снимаю с предохранителя.
Несколько сот метров иду довольно легко и быстро, но со второго километра я напоминаю сам себе собаку в жаркую погоду - хочется высунуть язык наружу и часто-часто мелко дышать.
Танк вырастает на моих глазах. Он серо-зеленого цвета, с башней обложенной ребристыми квадратами, словно чешуя рыбы. Я знаю, что это защита от гранатометов, так мне братья Безручко говорили. Однако квадраты от поражения не спасли. Оказывается, его не бросили, а всё-таки подбили и, судя по черной копоти за башней, попали в моторное отделение. Бушевавший пожар окрасил в ржавый рыжий цвет всю заднюю часть железной машины.