Крайняя мера
Шрифт:
— Стало быть, бьют тебя часто?
— Да, сэр. Вот, посмотрите сами. — Она спустила с плеч ветхую одежонку, обнажившись до пояса. Спина девочки была исполосована свежими красными рубцами, а о прежних побоях свидетельствовали огромные черные синяки и кровоподтеки.
Девочка взглянула на Генри через плечо. Ни в позе, ни в голосе ребенка не было и следа застенчивости. Она просто констатировала факт.
— У меня следы по всему телу, но вы мужчина, и я не могу показать вам свои сокровенные места.
Она аккуратно натянула на себя одежду и присела перед Генри на корточки.
— А теперь я могу получить с вас штраф?
Грэшем потом часто спрашивал себя, что бы произошло, если бы их беседу не прервали. Вероятно, он дал бы маленькой проказнице пару монет и прогнал прочь. То был мрачный период в его жизни. Генри оплакивал тех, кого любил и кого так безжалостно предал. Его совершенно не волновала судьба случайно встреченной оборванки, да и вообще ничья.
Вдруг из стоявшей поблизости лачуги донесся разгневанный вопль, и на улицу выскочил пожилой мужчина.
— Ах ты, сучка! Шлюхино отродье! Где ты шляешься, когда кругом столько работы? Я тебя научу, как надо относиться к своим обязанностям!
Не будь малышка так поглощена разговором с Генри, она успела бы увернуться. Но девочка замешкалась и получила сильный удар по спине. Да и можно ли назвать это спиной? За семь лет жизни ребенка ни разу не вымыли и не накормили досыта, но от удара толстым ореховым прутом эта худенькая спинка кровоточила и болела, как любая другая.
Когда крестьянин занес руку над распростертым на земле тельцем, чтобы нанести второй удар, Грэшем вскочил на ноги и, не помня себя от ярости, выхватил шпагу и изо всей силы ударил негодяя рукояткой по запястью. Вторую руку он вывернул так, что та мерзко захрустела.
Крестьянин катался по земле и орал от боли, а девочка скрылась в кустах, не издав ни звука. К ним уже со всех ног бежали соседи, чтобы посмотреть на неожиданное развлечение. Очень скоро они окружили проезжего джентльмена и стали требовать возмещения за нанесенное увечье и нарушенный покой их мирной деревни. Шпагой можно убить только одного человека, а их собралось более десятка. Рассерженные крестьяне взяли Генри в кольцо. Они понимали, что дело пахнет деньгами, и не собирались упустить удачно подвернувшуюся возможность их получить.
И тут на сцену вышел Манион. Его огромная фигура нависла над толпой, которая сразу же успокоилась. Впрочем, при появлении Маниона обычно затихали все споры. Вот и на сей раз крестьяне вдруг передумали пускать в ход дубинки и благоразумно спрятали их за спины, отдав предпочтение мирным переговорам. Пока их односельчанин корчился от боли, катаясь по земле, крестьяне принялись перечислять все его достоинства. Оказывается, Уильям был тружеником, каких мало, а теперь, по вине пришельца, он не сможет работать несколько месяцев. Похоже, местные жители намеревались причислить пострадавшего к лику святых. Он растил незаконного ребенка своей беспутной дочери, у которой и мужа-то никогда не было. Потом она умерла, потому что Господь покарал ее за разврат.
Глядя на Уильяма, Грэшем удивлялся, что девочке вообще удалось выжить. Вероятно, повитуха сразу же после родов унесла бедного младенца, а когда вернула его Уильяму, то топить малютку в пруду было уже поздно, так как это вызвало бы пересуды даже среди соседей. Грэшем пришел к такому выводу, когда увидел прячущуюся за спинами крестьян пожилую женщину с рябым лицом.
Понадобилось совсем немного денег, чтобы успокоить толпу, но последний вопрос Грэшема привел всех в полное замешательство.
— Сколько вы хотите за девочку? — неожиданно для себя спросил он.
Манион тоже с удивлением уставился на хозяина. На мгновение он решил, что Генри собирается заняться растлением малолетних, ведь такое случалось часто, но потом сразу же отбросил эту мысль как совершенно нелепую. Манион тоже видел ребенка, вывалившегося из рассеченной мечом утробы матери, и подумал, что забота о несчастной сироте поможет вырвать из сердца воспоминания о том злосчастном дне.
А когда хозяин придет в чувство и станет вести себя, как подобает мужчине, ребенка можно отдать на воспитание приличным людям.
Сумма, уплаченная за девочку, оказалась ничтожно малой. Уильям же считал, что ему крупно повезло, и был готов бросаться навстречу всем проезжим джентльменам с просьбой сломать ему вторую руку.
Девочка не проявляла никаких чувств до самого отъезда, С ней поступили как с вещью и купили по дешевке, немного поторговавшись. Никто и не думал спрашивать ее мнения. Волю слезам она дала, когда ее, как и полагалось, посадили на лошадь сзади Маниона.
Ребенок вырывался из рук и кричал так истошно, что это возмутило даже спокойного коня, принадлежавшего Маниону, который в знак протеста стал взбрыкивать задними ногами, пытаясь сбросить седоков.
— Да что с тобой, девочка?! — взревел разъяренный Грэшем.
— Меня купил ты, и я поеду только с тобой, на твоей лошади! — возвестило сквозь стиснутые зубы маленькое, дрожащее от холода существо.
Грэшем давно потерял счет людям, которых отправил на тот свет. У него на глазах умирал в мучениях самый дорогой на свете человек, умирал по его вине. За несколько месяцев надолго Генри выпало столько испытаний, что большинству хватило бы на целую жизнь. Он получил богатое наследство и не беспокоился ни о ком и ни о чем. Так почему же сейчас он еле плетется на своей лошади, объезжая каждую кочку, и мерзнет на холодном ветру, а семилетний найденыш уютно устроился у него за спиной, укутавшись в роскошный плащ?
На такой вопрос не мог бы дать ответа и сам Всевышний.
В памяти Генри сохранились воспоминания о собственном детстве. Он хорошо знал, что значит быть незаконнорожденным.
— Найди женщину для присмотра за маленькой плутовкой и несколько слуг, — приказал Грэшем Маниону, когда они добрались до Лондона, — таких, чтобы не только за ней смотрели, но и любили, как родную.
Манион, как всегда, в точности выполнил распоряжение хозяина. При въезде в Лондон глаза малышки так расширились от удивления, что едва не заполнили собой все лицо. Вскоре девочка окрепла и стала привыкать к новой жизни.