Кража по высшему разряду
Шрифт:
— Извини, до сих пор не научилась читать эти дурацкие электронные послания. Боже, как я ненавижу двадцать первый век! Он для меня как чужая квартира… В прошлом столетии было гораздо уютнее. А теперь! Все якобы на связи, ходят с мобильниками, шлют телефонограммы, а их телефоны вечно «вне зоны действия». Одиночество с телефоном чувствуется еще острее. Потому что окружающих не замечаешь, а тот, кого ждешь, не звонит. Ты куда сегодня пропала, негодная девчонка?
— Забирала у Ромки фотографии. Фотографии вашей картины, между прочим, — сказала Инна, скромно умолчав о том, что сопутствовало этому официальному мероприятию.
Изольда устало опустилась на стул и потребовала:
— Покажи!
Инна передала ей мутноватые карточки, сделанные Ромкиным мобильником.
Голос Изольды дрогнул:
— Это он! «Портрет графини»! Инна, поднимайся, пойдем. Мне надо слишком многое тебе рассказать.
— Простите, на одном каблуке я далеко не допрыгаю.
Изольда только теперь заметила ногу Инны без сапога, сиротливо мерзнувшую на картонке. Изольда с изумлением осмотрелась:
— А здесь неплохо. Чисто и аккуратно, как в немецкой обувной мастерской. В мастерской Карла Шмидта. И цены, смотрю, в Питере уже почти европейские. Да, ты, Инна, еще не знаешь.
Мой отец после войны работал обувным мастером.
— Профессор Шмидт? Чинил обувь? — опешила Инна.
— Ну, в жизни и не такое бывает, — пожала плечами Изольда. — Считай, ему еще повезло. Сто раз мог погибнуть. А он — выжил. Ради меня. Чтобы я когда-нибудь узнала о «Графине» и о его любви ко мне. И теперь мой долг — вернуть картину, которую он когда-то так мечтал подарить мне.
— Вернуть? — удивилась Инна. — Но это же невозможно. Картина теперь собственность другого человека.
— Ворованная собственность, — отчеканила Изольда ледяным тоном. — Как и многое другое, что насобирал Покровский. И я смогу это доказать. У меня есть все документы на «Графиню», все права… А о твоем Покровском такое в городе рассказывают… Думаю, рано или поздно все откроется, и тогда твоей старой даме поневоле придется расстаться со своими «дворянскими» ценностями.
— Боюсь, все эти легенды и домыслы недоказуемы, — засомневалась Инна.
— Ты знаешь, в Германии я постепенно пришла к вере. К нашей, православной. Теперь я знаю точно: Он управит как надо. А картина… В Библии сказано, что тайное всегда становится явным. Что ж, у нас еще есть время. Подождем.
Когда-то я прочла одну экстравагантную теорию, которая меня потрясла. Представляешь, над Петербургом висят не только вечные туман и сырость, но и держится особый энергетический купол, сотканный из надежд, помыслов, нравственных поисков и переживаний миллионов людей. Этот купол над городом постепенно образовался за все триста лет существования Санкт-Петербурга. Что вполне объяснимо: слишком много напряженной мыслительной и творческой энергии было сконцентрировано здесь. А какие выдающиеся люди жили в Питере! Я верю в то, что все наши любови, страхи, переживания никуда не исчезают, напротив, влияют на жизнь новых поколений, на судьбы потомков. Вот и судьба одной картины не может не привести в движение другие, скрытые пока от наших глаз механизмы, как многие шестерни приводят в движение огромный, слегка заржавевший механизм старых курантов.
Ты на меня так странно смотришь… Инка, наверное, думаешь, что я сошла с ума и болтаю глупости… — наконец спохватилась Изольда и виновато уставилась на родственницу.
Инна пожала плечами и на всякий случай оглянулась. Кроме мастера, сосредоточенно приколачивавшего ее каблук, в мастерской сидели на высоких табуретках двое. Парень, по виду студент, и молодая женщина. Похоже, беседа двух немолодых дам их совершенно не тревожила. Парень слушал музыку в наушниках, а дама читала любовный роман.
Изольда, не обращая на них никакого внимания, продолжала сбивчивым шепотом:
— После войны, когда мирная жизнь стала потихоньку налаживаться, меня разыскал друг отца — Артемий Саввич. Мне как раз стукнуло восемнадцать. Ну, мама, конечно, захотела отпраздновать такое важное событие, хотя угощать гостей в те годы было нечем. И все-таки мы приготовили винегрет, она достала где-то бутыль медицинского спирта. Неожиданно в тот день в гости пришел друг отца Артемий Саввич. Он принес шикарный подарок — альбом репродукций Русского музея. Мы с мамой, разумеется, пригласили его к столу…
Телефон в сумочке у Изольды грянул «Вальс цветов» — все того же бессмертного выпускника петербуржского училища правоведения, гениального Петруши. Это про однокашников Чайковского когда-то в Питере распевали песенку-дразнилку: «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил». Соучеников будущего великого композитора обидно прозывали «чижиками». Кто знал, что их товарищ когда-нибудь станет одним из самых знаменитых русских людей в мире?
Изольда взглянула на номер в мобильнике, и недавнее оживление на ее лице сменилось сарказмом.
— О, да это Марк! Соскучился, наверное. Давно не виделись, — не без ехидства пояснила она.
— Изольда! — Трубка заорала так, что даже Инна на отдалении вздрогнула. — Куда же ты, дорогая женушка, подевалась? Дома тебя нет, у соседей тоже, даже твоя лучшая подруга, эта предательница Кирка, не знает, где ты. Даже твои дочери не знают!
— А что, собственно, случилось? — искренне удивилась Изольда. — К чему такая забота о ближнем? И зачем тебе я? Ты что же, Марик, хочешь дать мне денег? Пригласить в ресторан? Сводить в казино?
— Пускай твой дачный крот, твой престарелый физкультурник Василий Петрович, тебя угощает, — буркнул Марк и добавил: — Своими прошлогодними домашними заготовками. Ты ведь любишь его противные тушеные кабачки? А варенье из тыквы? Или какой-нибудь другой дешевый силос? Вот уж кто настоящий жмот — так это твой Васька. Таких скупердяев еще поискать! Смотри не отравись его ботвой! Леченье в России сейчас — дорогое удовольствие. Или ты, как всегда, сама его кормишь? Ведешь здесь светскую жизнь — как будто ты в Кельне? Жалеешь бедного пенсионера и угощаешь мороженым в кафе? Признавайся, этот халявщик сейчас рядом с тобой?