Кража по высшему разряду
Шрифт:
— Ты, Золенька, как всегда, слишком добра ко мне, — пробормотал Василий Петрович, и на добром простом лице его вновь засияли ярко-синие глаза.
Однако по мере того, как Инна излагала свой авантюрный план, лицо хозяина становилось все более суровым, глаза потухли, на переносице появилась жесткая складка, а на скулах заиграли желваки. Перед Инной уже сидел не добродушный пенсионер-дачник, гордившийся плодами трудов своих, нет, теперь ей глаза в глаза смотрел мужчина со стальной, несгибаемой волей.
— Инна, обещайте, что вы никогда этого не сделаете, — тихо, но жестко потребовал он.
— Но почему? Это ведь мое право — рисковать собой! Мои проблемы вас не касаются, — запротестовала та. — Я хочу отобрать у старухи картину не ради себя — для вашей любимой Изольды, между прочим. Это ведь ее семейная реликвия, единственная память об отце. И у меня появился шанс восстановить справедливость: вернуть картину законной владелице. Не слышу слов благодарности. Ну и пусть! Бог мне поможет и зачтет, когда придет время, — поставит напротив моего имени галочку.
— Никогда не вступайте в сделку с Богом, это вам не продавец из ларька на рынке! — громко и властно потребовал Василий Петрович. И тихонько добавил: — Добрыми намерениями, как известно, устлан путь в ад. И вы, деточка, находитесь на полпути в это мрачное место. Да еще и хотите утащить с собой в геенну огненную безвинного Романа Караваева. Остановитесь, пока не поздно, вспомните заповедь: «Не укради». Да и «Грабь награбленное» — самый мерзкий лозунг из всех рожденных за последние сто лет. Пообещайте нам с Изольдой, нет, поклянитесь здесь и сейчас, что вы ни у кого и ничего отбирать не будете.
— Ладно, обещаю, — неохотно сказала Инна. — Но только из-за беспокойства о вашем здоровье. Вы так разволновались, раскраснелись, словно сами совершали что-то подобное. Не дай бог, давление поднимется.
Василий Петрович и вправду изменился в лице, засопел, на лбу его запульсировала синяя жилка.
— Ладно, расскажу, хотя воспоминание не из приятных. Когда я был намного моложе, то, как и вы, Инночка, считал, что цель всегда оправдывает средства. И еще я тогда думал, что правда превыше всего. А пушкинские слова про «нас возвышающий обман» — всего лишь красивая поэтическая метафора. В то время у меня была семья: жена, сын и дочка подросткового возраста. Я их, конечно, любил и вкалывал изо всех сил — и на работе, и на дачном участке, чтобы обеспечить семье нормальную жизнь. Но больше всего на свете я любил Золеньку.
— Кого-кого? — не поняла Инна.
— Вашу тетушку Изольду, — нетерпеливо пояснил хозяин. — С первого дня, как увидел ее, влюбился смертельно. Они с Марком в тот год впервые сняли дачу у наших соседей и поселились рядом. Ни до, ни после я не встречал такой женщины.
— Вася, ну, перестань, Инне это совершенно неинтересно, — смутилась Изольда и покраснела, как девочка, — даже уши и шея стали малиновыми.
— Поначалу я приказал себе выбросить Изольду из головы. Ну, нельзя же, в самом деле, любить мираж, недостижимый идеал. Я прекрасно понимал, какая пропасть разделяет меня и ее. Марк — видный ученый, потомственный питерский интеллигент, красавец, успешный во всех отношениях мужчина. И я — областник-провинциал, заурядный инженеришка с маленькой квартиркой и шестью сотками, обремененный семьей и детьми.
— Вася, прекрати, мне противно твое самоуничижение! — закричала Изольда, и лицо ее из пунцового сделалось бледным. — И вообще зачем ворошить старое!
Но Василий Петрович невозмутимо и печально продолжал:
— Удивительно, но однажды случилось то, чего быть не могло по определению — ни в силу наших взглядов и привычек, ни из-за разного образа жизни. Однако произошло: между нами пробежала искра. По каким-то неуловимым признакам я вдруг почувствовал: и Изольда мне тоже симпатизирует. И одновременно мне показалось, что успешный, обеспеченный и красивый муж ей не мил. Ну, не любит она его, и все тут. Это ведь сразу чувствуется, как ни маскируй отношения уважением, иронией или дружбой. Скажите, какой мужчина на моем месте устоял бы? Ну, я и начал действовать, поначалу не отдавая себе в полной мере отчета в том, что творю. Отношения — они ведь постепенно развиваются. Как музыкальное произведение. Вначале тема, затем развитие, потом кода… В общем, у нас закрутился роман — бурный и, как бы это сказать, не вполне платонический. Нас швырнули друг к другу необоримые первобытные силы. А тут и сама природа словно встала на нашу сторону. Наступило необычно теплое для нашей Ленинградской области лето, солнечные дни, белые ночи… Я окончательно потерял голову. И, как вы, Инна, вдруг решил: жестокая правда лучше, чем сладкая ложь. Взял, да и открылся жене. Так и так, мол, сам того не желая, полюбил другую, и она меня тоже очень любит. Хочу прожить с любимой женщиной остаток дней. Собираюсь с тобой развестись и сделать ей официальное предложение. Разумеется, семье помогать и детей растить буду по-прежнему. Жена молча выслушала мою исповедь, а потом грустно так сказала:
— А я вот, Васенька, все не решалась тебе правду открыть. Огорчать не хотела. Но теперь придется, раз уж у нас сегодня с тобой такой день правды.
Оказалось, жена моя Маргарита Степановна недавно узнала, что у нее рак и жить ей осталось недолго — всего несколько месяцев. Вот тут-то меня холодом и обдало от макушки до пяток. Какой же я идиот! Воистину: если Бог хочет наказать, то отнимает у человека разум. Зачем, кому была нужна моя скороспелая правда? А вскоре оказалось, что она была и преждевременной: Золенька отнюдь не спешила за меня замуж. Дочки еще были при ней, учились в Питере, и Изольда совершенно не собиралась менять семейный уклад. Она уговорила меня повременить, заставила поклясться, что не скажу о нашем решении Марку. Мол, если он узнает, то настроит против нее дочерей, да и нам изрядно кровь попортит.
Короче говоря, всем троим от моей глупой правды стало так плохо, что хуже не бывает. А уж как мне на душе паршиво сделалось — и не передать. Вот уж воистину: черт за язык дернул. Даже супруга моя, Маргарита Степановна, наблюдая мою тоску и раскаяние, попыталась меня утешить: мол, так даже лучше. Ей легче сознавать, что оставляет меня с детьми не одного во всем мире, а под присмотром хорошей женщины. Только я ей не поверил. Думаю, все же лучше уходить из жизни любимой и желанной, чем постылой и ненужной, словно вовремя всех от себя избавляешь. В общем, супруги уже много лет нет на свете, а я до сих пор себя за правду казню. Горше наказания и не придумаешь. Вот такие дела.
Василий Петрович пригладил лысину и снова серьезно взглянул на Инну:
— Обещайте, Инна, что все останется как было: старушка будет по-прежнему наслаждаться в уютной квартирке портретом «своей» прапрабабушки, а Изольда смирится с неизбежной потерей, потому что бывают в жизни потери и пострашней. — Обещаю, — нехотя выдавила из себя потрясенная Инна, и Василий Петрович просиял:
— Ну, я так и думал! Не ошибся в тебе, Инночка! Умница! Ну, это другое дело! А теперь, девочки, деловая часть окончена, переходим к банкету. Теперь я пью за прекрасных дам, которые не боятся признавать свои ошибки!
Дамы чокнулись, и Василий Петрович с громким чмоком по очереди поцеловал своих раскрасневшихся соседок — Инну в правую щеку, а Изольду в левую.
НА ПОКЛОН К БЛАЖЕННОЙ КСЕНИИ
— Не знаю, вразумил ли тебя вчера Василий Петрович, — сказала на следующий день с сомнением Изольда, — но у меня осталось еще одно, последнее средство отговорить тебя от неправедного шага.
— Средство? Какое? — осторожно спросила Инна. От ее экзальтированной тетушки можно было ожидать чего угодно.