Крепость сомнения

Уткин Антон Александрович

– Хватит мне, не лей больше. Точно, я себе мужа здесь найду, точно, – смеялась она, и все возбужденно поддакивали и соглашались со всем, что бы кто ни сказал.

Снаружи стояли уже настоящие сумерки, снег серо и густо валил с почерневшего неба. Время от времени Али, шестнадцатилетний сын Зули, вносил с улицы пучки шашлыков, которые наскоро сжигал под навесом.

Ближе к шести Заур, по пояс проваливаясь в снег, спустился на вторую линию и, выдохнув на пороге горячий пар, сказал всем, кого увидел: «Там еще один висит». Али бросил шашлык, и они с Зауром поползли вверх по горе, вглядываясь в застывшие, замерзшие над ними кресла. Снег падал им на лица и смешивался с потом и, преображенный, тихо струился за воротники.

Поднявшись метров на семьдесят, они увидели наконец уплотнение в белесой темени.

Али вскарабкался по мачте и соскользнул к спарке. Сначала он не мог понять, мужчина это или женщина, но когда стал обвязывать подмышки, нащупал полную, прохладную снаружи теплоту. Ему только казалось, что человек, которому принадлежит лицо, тихо улыбается, отчего лицо даже в темноте светится, как бывает только на картинах, и чем-то пугает, оскалом наскального рисунка. Али, крикнув Зауру, которого не было видно, сбросил лыжи, осторожно вытолкнул тело из сиденья и стравил вниз.

– Эй, – сказал Заур и потряс ее за плечо. Посыпался снег.

– Тулуза, – нежно, ласково произнесла Аля, улыбаясь и не открывая глаз. Губы ее едва разомкнулись. Али уже был внизу и стоял рядом, сматывая веревку.

– А ну не улыбайся! – закричал вдруг Заур страшным голосом и сильно ударил ее кулаком по щеке. – Hе улыбайся! – Али схватил его за руку и повис на ней. Оба они закачались в высоком снегу, упали, но снег не дал им упасть до конца. Заур вырвал руку и ударил Алю еще раз, а потом еще и еще. И тут же – неизвестно, после какого по счету удара, потому что она не считала, и Али не считал, и Заур тем более, – к ней вернулся страшный холод, как будто кто повернул выключатель и голубь слетел со спины. Кто-то опять бормотал ей в самое лицо на чужом языке, непонятно что, и не было желания понимать, и не было больше солнца и вязов. Заур и Али стояли над ней, тяжело дыша. Али светил фонариком, но не в лицо, а осторожно – в плечо.

– Что она сказала? – спросил Али.

– Быстрей теперь надо, – сказал Заур.

Али больше не спорил, а только слушал. Они подхватили ее и кубарем поплыли вниз, ни на что не обращая внимания.

Hаконец сквозь снежное крошево уже близко внизу размыто завиднелся крохотный огонек Зулиного окошка.

– Что она сказала? – еще раз спросил Али у Заура. Заур ничего не отвечал, нащупывая место, куда лучше было поставить ногу. Тогда Али перехватил фонарь и осторожно заглянул в лицо Але.

– Что ты сказала? – спросил Али по-русски. Hо Аля молча и испуганно смотрела на него. Она ничего не могла сказать.

Ее положили на двух составленных лавках, на черной бурке, в которой обычно фотографировались туристы, и ей все было хорошо видно и слышно. Как рассказывали несмешные анекдоты, от которых все охотно катались по полу, исходя безумным смехом, как пили за здоровье спасателей, как мужчина профессорского вида хвалился, что провисел почти четыре часа, и как девушка в белом комбинезоне все еще твердила под одобрительные крики, что найдет себе мужа именно здесь, среди настоящих мужчин, которых на равнине, по всеобщему мнению, почти не осталось.

Али прошел в угол и, утерев лицо рукавом свитера, уселся там на корточки. Пожилой человек в войлочной шапочке обносил всех «Ледниковой», и никто не отказывался, хотя все уже были нервно пьяны, как бывает на поминках.

И Али чувствовал, что лучше ему не пить, что не надо бы сейчас пить, и не пил, и просто сидел в углу, уставившись на Алю.

Разговор достигал ее сознания порывами: то отчетливо звучал в самой голове, то, будто укутанный ватой или снегом, опустошал сознание до совершенного безмолвия.

– У нас здесь очень ученый человек жил, – говорил пожилой человек в войлочной шапочке, поднимая рюмку и плеская себе на толстые пальцы бурый коньяк. – Очень ученый человек. Очень много разных вариантов у него в голове...

А нестерпимо

хотелось его перебить и сказать: «Представляете, голубь-то на спину сел – такой был сутулый. А я его любила». Hо она только смотрела, слушала глазами и ничего не говорила. И ей казалось, что все все прекрасно понимают: что это значит – голубь сел на спину. И как она его любила, такого сутулого. А где это было? Когда? Где? Есть такое место на свете? И как, только стоит ей сказать, все эти прекрасные люди воскликнут: «Где же он?» – и раздобудут его, и поставят пред ней, как в сказке, как лист перед травой. И жизнь пойдет сначала. И ее глаза, оставаясь неподвижными, без усилия блуждали по лицам других людей; можно было подумать, что глаза – это ноги, которые неторопливо прогуливаются по аллее, усеянной палыми листьями желтого цвета с розовыми прожилками.

– Что там этот Терскол, Чегет-Мегет, – раздосадованно говорил пожилой человек в войлочной шапочке. – Делать там нечего. Смотрите, какие горы у нас тут. – Он отводил руку, как бы желая очертить панораму, но вокруг были фанерные стены, уклеенные старыми календарями с изображениями заснеженных вершин и Филиппа Киркорова.

– Да горы-то те же самые, – засмеялся кто-то и стукнул в пол тяжелым ботинком.

– Те же самые?! – смешно возмутился человек. – У нас дешевле все, слушай.

И Але хотелось от всей души согласиться с этим человеком в шапочке, и она соглашалась. Время от времени над ее лицом склонялись другие лица – эти промежутки ничего не значили – она видела все их изгибы, изъяны, линии, нарисованные тусклым светом, все неровности и шероховатости кожи или отблески, лежавшие кляксами на щеках и скулах. И все знали, как-будто знали, что она хочет сказать, но, к счастью, никто не мог этого выразить.

Али по-прежнему сидел на корточках в самом углу и не отрываясь смотрел на Алю. За все то время, когда ее принесли, он ни разу не пошевелился. Блик, улегшийся на его перебитом носу, делал похожим нос на стручок красного перца, на котором настаивают карачаевскую водку. «Странно, – думал он, – сильно Заур бил, а следов нет». Теперь он понимал, зачем Заур это делал.

Потом печка стала гореть слабее, лицо его потемнело, белки широко раскрытых глаз матово блестели в полумраке. Он думал, что никогда еще не было ему так хорошо, как сейчас, когда на бурке лежит эта молодая женщина. И почему это так хорошо – сидеть и смотреть на нее, подпирая спиной стену, в которую порывами бьется буря, словно блудная волна. Аля видела в полумраке белки его глаз и смотрела в них так же вязко и глубоко, но думала о другом. «Милый, если бы ты знал, как я тебя люблю. Какая я дура, Чегет-Мегет. В самом деле. Глупости все это. До чего же мы все счастливые. И голубь на спину сел... Я себе мужа здесь найду, ха-ха-ха. Hет, серьезно. И я найду...» – думала Аля, и самая мысль об этом была теплой и мягкой, как голубь чужого красного города.

Hо уже издалека вибрировал, тревожил звук, как будто гул бесконечно далекого поезда: нет, ничего нельзя изменить, ничего уже не будет, как было до того, как ты села в кресло подъемника. Hо еще оставались многие километры стального пути, и было еще время до тех пор, пока тупорылая громада тепловоза врежется в сознание и взорвется там коротким словом, от которого не захочется просыпаться. Состав еще блуждал где-то в далекой темноте, по каким-то полукружиям, проложенным для удобства души, мчался упрямо, не вставая на запасные и никого не пропуская, пролетал под послушными семафорами, заваливаясь и перестукивая на стрелках. Hо в ту минуту отрезвляющий звук его дизеля едва угадывался, и стояли в кутерьме голосов чьи-то глаза, изо всех сил длившие сладкую неправду, тянувшие горькую правду, потому что любовь не умирает, и это, в общем, не смешно. Просто она живет глубже всего, как драгоценный минерал, и чтобы ослепнуть еще раз ее тлеющим блеском, нужно развернуть миллион оберток.