Крепость
Шрифт:
Словно паук в паутине вишу между журчаниями и покряхтываниями, пуками и каками и обрывками фраз.
Внезапно выбираюсь из тяжелого сна мокрый от пронзившего меня пота тающего внутри страха и не могу понять: сколько же я проспал? Сон был довольно тяжелым: смертельно усталый спускаюсь в бочке по Ниагарскому водопаду. Но вниз не падаю: моя бочка летит за завесу падающей массы воды – и нет никаких шансов пробить эту водяную стену и спастись от падения. Один раз пучина едва не поглотила меня, но отпустила, однако в следующий момент попыталась утащить на дно. И этот кошмар длился, пока я не проснулся и не понял, что все эти виды пучины на самом деле были журчаниями унитазов сверху, снизу и сбоку за стеной.
Боюсь, что еще одну ночь тут я не выдержу. Во мне растет решимость
А если адъютант узнает об этом? Tant pis – скажу я ему в этом случае и добавлю, что мне в этом его дурацком отеле совершенно не удалось сомкнуть глаз, а от стонов, визгов и хихиканья за стеной можно было запросто свихнуться. За гостиницу на Рю Рояль говорит и то, что проститутки находятся не в самом отеле, а внизу, в знаменитом первосортном борделе «Le Chabanais», на Рю Шабанэ, 12: так называемом стародавнем учреждении, появившемся на карте Парижа не ранее 1878 года. Покинув поутру отель, чувствую себя несколько торжественно, но в тоже время растерянно: черт побери, все эти съемные углы, где даже сон и тот стараются украсть.
На станции метро Op;ra выхожу на дневной свет. В Опере играют «Летучую мышь». Меня бы не удивило, если бы перед роскошным зданием проходили и военные концерты.
Напротив здания Оперы в огромном угловом доме располагается комендатура. Без особых затруднений получаю направление в гостиницу. «Для моряков мы делаем все!» – отвечает фельдфебель на мои слова благодарности.
Из чистого любопытства беру со стойки какую-то памятку, которую вместе с требованием о вселении подает мне фельдфебель: лист с адресами лечебниц и текстом «Как различают триппер и сифилис». Жаль ничего не пишут об обычных проститутках. Но каждый приезжающий получает здесь отпечатанные точные рекомендации для посещения Отдела по сцеживанию спермы, однако, по-видимому, это не касается офицеров. «Половые сношения разрешается иметь только в высоко-разрядных и надежных борделях», – бросаются в глаза первые строки памятки. Невольно читаю дальше: «Перед сношением посетитель должен тщательно вымыться водой и мылом. После мытья смазать член (ствол от яичек до головки) имеющейся мазью. Половые сношения без презерватива и заранее приготовленной мази запрещаются!»
В Hоtel des Deux Mondes все как и прежде. Когда ложусь на громадную кровать чуть не в мой рост, под головой длинный валик подушки, на память приходят странные мысли о прошлом: шампанское у кровати и такой большой поднос с завтраком, что приходилось откидываться назад, когда я вооружал его на кровать. «Ой, у меня задница чешется!»- выкрикнула тогда Симона, показав на хлебные крошки на простыне.
Внезапно меня охватывает острое чувство тоски по Симоне, да такое, что в паху заболело. Я остро тоскую по Симоне нашего первого года в Ла Боле, по моей амазонке, по моему вихрю страсти, по моей Нереиде. Будто наяву вижу ее улыбку, ямочки на щечках, блеск глаз и тут же вспоминаю, как она учила меня французскому арго. Я хорошо запомнил уроки Симоны и слова, которыми оперируют парижане: «On s’en fiche» вместо «Мне все равно». Для какого-нибудь важного учреждения используют слово «tuyau» – дословно «труба», а «Un system D» – вместо «On s’arrange». И основная ее фраза: «Mais on ne se laisse pas casser les pieds!» – «Не надо наступать на ноги!»
Эта сцена отчетливо стоит у меня перед глазами. Подтянув коленки, мы сидим с ней в огромной кровати, валики подушек под спинами, и Симона обучает меня прекраснейшим проклятьям и ругательствам: «Tout de m;me franchement merde alors!» – Я должен научиться выговаривать это на одном дыхании. Затем новая фраза: «Vieux con! Sale abruti! Vieille salope!»
Симона не могла долго выносить изрыгаемые мною французские ругательства. Очень скоро она просто каталась по кровати от смеха.
Для Парижа она наряжалась довольно изящно. Таких элегантных костюмов, как у нее, я давно уже не видал в Германии. Никак не мог узнать, где она приобретала дорогие платья. Особенно падка она была на обувь, и у нее ее было
В этом отеле мне особенно нравится то, что я могу быстро оказаться у Сены. Мои прошлые бесконечные прогулки вдоль Сены! Rive droite и Rive gauche … Едва ли есть еще один такой город, где река делит его так аккуратно на две части, как Париж, и каждая его половина так же хороша и привлекательна, как и другая.
Если сейчас, например, пойти от отеля налево, то я выйду на авеню d’Op;ra, затем пройду к Palais Royal, где много небольших магазинчиков вокруг Jardin du Palais Royal. А затем мне нужно только пройти Министерство финансов, пересечь Jardin des Tuileries и я у Сены. Затем дальше либо вниз вдоль Сены к мосту Pont Royal – либо вверх к стоящему на стальных опорах мосту Pont des Arts, прямо к Академии искусств. А тут уж я в своей quartier g;n;ral, на Rue de Seine с множеством переулков, тянущихся до Бульвара Saint-Germain.
Все мои настроения навеянные воспоминаниями о Париже связаны с Сеной: весна в Париже и зеленая кипень распускающихся почек растущих вдоль Сены деревьев. Лето и великолепие зеленой листвы и Ile de la lit;, словно акварельный рисунок Синьяка с извивающимися отражениями между баржами. Осень и влажные, загрязненные листья на похожей на кошачьи головы брусчатке набережной. А зима: черно-белая графика с темными, окоченелыми вязанками хвороста и железными арками Pont des Arts, закутанные в теплую одежду рыболовы, оцепенелые, словно нарисованные Жоржем Сёра, и мой черный саксофонист в утреннем тумане. Не могу отделаться от его картины: я стоял в утренней прохладе зимнего дня на набережной Сены, устремив взгляд на Собор Notre-Dame. На заднем плане вижу лишь темно-серый собор. Корабль-церковь или церковь-корабль: это название явилось как бы вдруг и очень подходит этому величественному сооружению. Словно настоящий корабль в своей верфи, с перпендикулярами боковых подпор.
Из тумана медленно выплывают легкими призраками грузовые баржи. Словно огромные черные гробы скользят они, напоминая посланцев преисподней. И вдруг – тихая мелодия саксофона. У меня мурашки побежали по спине, когда подумал о своем саксофонисте: как он этим воскресным утром сидит на своем ящике, кутаясь в высокоподнятый воротник пальто – прямо у его ног плещется в тумане Сена – и окоченелыми пальцами перебирает клапаны саксофона – никого рядом нет.
Глухие звуки его буквально пронизывают меня, я ощущаю это всем своим существом: «le velours de l’estomac». Какая-то черная шлюпка появилась под решетчатыми арками
Pont des Arts, с замершим словно статуя боцманом, как носовое украшение старинного галеона над отсвечивающим серебром якорем. Проплывая, таким образом, он вдруг вынимает руки из карманов брюк и резко взмахивает ими: пронзительный вой корабельной сирены вплетается в звук саксофона, а боцман скрывается в рулевой рубке.
Если бы мне пришлось подбирать синоним для Парижа, я бы выбрал «Сена». Во все времена Париж являлся лишь островом, окруженным Сеной. «Fluctuant nec mergitur» – девиз Парижа. Куда бы я не передвигался в Париже, Сена всегда представляется мне дорожным указателем: вверх по Сене – попадешь в Германию, вниз – к морю – это мои «французские ориентиры».
Иду быстрым шагом необыкновенно счастливый, по брусчатке набережной, камни которой напоминают кошачьи головы, почти у самой воды. Так мне удается заглянуть за букинистические ларьки, выглядящие как обшитые досками большие ящики. Меж двух кривых свай пришвартовано рыбацкое суденышко, словно на китайском рисунке тушью.
Упрекаю себя за то, что не взял принадлежности для рисования, т.к. вполне мог бы остановиться где-нибудь на набережной и поработать.
Война, к счастью, не разогнала всех этих букинистов. Фотографирую длинный ряд их лавчонок, а также лошадь, тянущую повозку, нагруженную винными бочонками, медленно двигающуюся по брусчатке набережной du Louvre мимо букинистов. И большую группу велосипедистов.