Крест и корона

Лондон, 25 мая 1537 года.

Когда объявляют о предстоящей казни через сожжение, владельцы таверн, расположенных вблизи Смитфилда, [1] заказывают побольше эля, но когда к смерти приговаривают женщину, да еще благородного происхождения, эль туда доставляют телегами. В пятницу, в неделю на Троицу, на двадцать восьмой год правления короля Генриха VIII, мне предстояло ехать в одной из таких телег, чтобы помолиться за душу осужденной

изменницы леди Маргарет Булмер. [2]

Свернув на Чипсайд-стрит, я услышала крики возницы. В руках я сжимала карту Лондона, которую двумя днями ранее тайком перерисовала из одной книги. Теперь, добравшись до такой широкой мощеной улицы, я двигалась быстрее, но мои ноги дрожали от усталости — все утро до этого я пробиралась по сплошной грязи.

— Смитфилд? Кому на Смитфилд? — Голос звучал весело, словно пунктом назначения была ярмарка в День святого Георгия. Я увидела впереди, возле сыромятни, человека, который это выкрикнул: дюжий возница нахлестывал спины четырех лошадей, впряженных в большую телегу. Над бортом телеги торчало с полдюжины голов.

— Подождите! — прокричала я во все горло. — Мне нужно на Смитфилд!

Возница развернулся, пошарил глазами по толпе. Я помахала рукой, и его лицо расплылось в слюнявой улыбке. Подойдя поближе, я почувствовала, что мой желудок завязывается в узел. Я еще раньше поклялась себе, что весь этот день не буду ни с кем говорить, ни у кого не стану просить помощи. Слишком велик риск, что меня узнают. Правда, Смитфилд находится достаточно далеко за городской стеной, и все-таки осторожность не помешает.

Когда я подошла к вознице, он оглядел меня с ног до головы. На мне был тяжелый шерстяной кертл, единственный имевшийся у меня для этого путешествия. Такие корсаж и юбка хороши для суровой зимы, но не для майского дня, когда клубящиеся клочья тумана впитывают в себя весеннее тепло. Подол моего кертла был весь перепачкан грязью. Счастье еще, что под плотной тканью не видна была моя сорочка, насквозь пропитавшаяся потом.

Но я знала, что внимание возницы привлекло не только мое неопрятное одеяние. На взгляд многих, выглядела я довольно необычно. Волосы черные, как полированный оникс; глаза карие, с зелеными искорками. Моя оливковая кожа, что в середине лета, в День святого Суитина, что на Рождественский пост, всегда одинакова — не бронзовеет и не белеет. Эта особенность досталась мне от матери-испанки. А вот ее изящные черты мне, увы, не перешли. Они у меня английские, отцовские: широкий лоб, высокие скулы и волевой подбородок. Такое чувство, словно бы неудачный брак родителей отразился в моем лице, сделав тайное явным. И неудивительно, что в стране, где девушки отличаются бледно-розовой кожей, я всегда выглядела

словно ворон. Было время, когда я переживала из-за этого, но сейчас, в двадцать шесть лет, такие мелочи меня уже не беспокоили.

— Шиллинг за проезд, хозяйка, — сказал возница. — Плати, и мы отправляемся.

Его требование застало меня врасплох, хотя я и была готова к этому.

— У меня нет денег, — пробормотала я.

Возница разразился смехом.

— Ты, может, думаешь, что сам я занимаюсь этим исключительно ради удовольствия? У меня кончается эль, — он постучал по деревянной бочке у себя за спиной, — и я должен заработать, чтобы заплатить за телегу.

Я видела, как пассажиры по другую сторону бочки выгибают шеи, чтобы поглядеть на меня.

— Постой, — сказала я и выудила небольшой матерчатый кошелек из кармана, который сделала в своем одеянии. Обхватив кошелек пальцами, я нащупала колечко, решив не давать вознице ничего более дорогого. Мне еще предстояли немалые траты. Я протянула ему колечко. — Этого хватит?

Гримаса на лице возницы мгновенно сменилась довольным выражением, и золотое колечко моей покойной матери исчезло в его грязной ладони.

Забравшись в телегу сзади, я увидела на лицах других пассажиров жалость и презрение. Мое кольцо, вероятно, стоило больше, чем эта поездка. Я пристроилась в уголке на чистой соломе и опустила глаза, стараясь не встречаться с любопытными взглядами. Телега тем временем тронулась.

Внезапно в бок мне уткнулся чей-то локоть. Полная женщина средних лет — кроме нас с ней, других женщин в телеге не было — пододвинулась поближе. Улыбнувшись, она протянула мне кусок ржаного хлеба. После вчерашнего ужина я ничего не ела. Обычно голодные спазмы в желудке были для меня предметом гордости, ибо свидетельствовали о том, что я выше своей бренной плоти, но нынешняя моя миссия требовала немало сил. Я с благодарным кивком приняла угощение. Немного хлеба и глоток водянистого эля из деревянной кружки придали сил моему уставшему телу.

Я прислонилась к борту. Мы миновали небольшой рынок, на котором продавали, кажется, одни пряности и травы. Теперь, когда дождь прекратился, продавцы сняли покрывала со своих узеньких прилавков. Воздух ненадолго наполнился густым запахом бурачника, шалфея, чабреца, розмарина, петрушки и лука. Мы миновали рынок, и снова в нос ударили настойчивые запахи города. Впереди показался ряд четырехэтажных домов — таких богатых я здесь еще не видела. На углу висела вывеска ювелира.

Молодой человек, сидевший напротив, ухмыльнулся и громко, на всю телегу, сказал:

— Вот спасибо королю Генриху за то, что сегодня на Смитфилде сожгут молодую красавицу! Хоть будет на что посмотреть! А то в прошлый раз там казнили какого-то фальшивомонетчика, старого и уродливого!

Проглоченный кусок хлеба чуть не выпрыгнул из меня обратно, и я прикрыла рот рукой.

— А что, она и вправду красавица? — спросил кто-то.

Старик с молочно-голубыми глазами покрутил длинный волосок, торчащий у него из подбородка.

— Я знал кое-кого, кому доводилось видеть леди Булмер. Говорят, она действительно милашка, — медленно произнес он. — Куда красивее королевы.

— Которой именно королевы? — прокричал один из пассажиров.

— Да всех трех, — ответил кто-то еще.

Нервный смешок пронесся по телеге. Высмеивать короля, который женился вот уже в третий раз (с первой супругой он развелся, а вторую казнил), было опасно. Это считалось преступлением, за которое отрубали руки и уши.

Старик еще сильнее дернул себя за бороду.

— Видать, леди Булмер сильно обидела короля, коли он приказал сжечь ее на глазах простолюдинов, а не отрубить ей голову на Тауэр-Хилл или повесить в Тайберне, где казнят благородных преступников.