Крест поэта
Шрифт:
Владимир Дронов пишет из Химок: «Нагибин — бывший сталинский хорист. Но тогда, в «Трубке», он выглядел, на обложке рассказа, ничего, чуть даже смазливо, как все они по юности. А теперь печется — о пожрать и о пожрать. Типичный... Да и моська изменилась: зло полезло наружу. Без галстука — похож на старшего официанта в «Украине» или на потомственного колбасника, лавочника!» Зло — на зло. И к чему бы Нагибину тешиться ненавистью к русским? Родился, вырос под сенью русского языка, русской культуры, русского дружелюбия, а ненавидит. К старости «прошибла крышку» и зашипела кастрюля зависти? Я не считаю Нагибина смахивающим
И «перлы» эти в том же номере «Столицы», где восторгается Исайкой Нагибин. В том же номере журнала «отмывают», спешат спецы, затирая «постраничную истину» Марины Влади, тиражируют наркоманию Высоцкого: «Так умирал Высоцкий» — беседа с друзьями, с врачами...
Но, например, сын Марины Влади знал о пристрастии к «анашам» популярных бардов. Видел по их «вздрюченным» исполнениям, по голосу и жестам. Да и «намекать» к чему бы? Наркомания поразила миллионы людей, а не одних бардов на земле. К чему бы «героизировать» актера? Высоцкий без «анаши» — Высоцкий.
Меня потрясло и другое откровение: уши, торчащие из многослюнных рассказов о «бессребренике и бессребрениках, чихающих на богатство», но околачивающихся по долларовым пристанищам, «плюющих на славу», но добивающихся, даже для мертвых, «престижных» кладбищ: не дали Новодевичье, хотя вымогали через Брежнева и его Галину, вышли на Яноша Кадара, венгерское Мао, а не получилось. Кого-то не было дома, кто-то гостил где-то. Ваганьковское...
И вот — быстро сооружен душераздирающий памятник: Икар или узник? Крылья или верви? И — у ворот. Перед шагом, перед первым шагом за воротами — могила. Так натужно и назойливо похоронили чемпионку И. Воронину. Спорт.
Но Высоцкому ли это нужно? Это нужно — закадычникам, охмурялам и торгашам. Когда узаконивают «наверху» преступность, разрешают ей легализоваться в обществе, иметь вид на «грядущую порядочность». Так узаконивают эти же «сценические силы», эти же мафии — бездарную злобу, спекуляцию на темных страстях, узаконивают не искусство, а похоть под эрзацем искусства, развязный обман. А Высоцкий не обманывал...
Юрий Нагибин «похлопал», юбилейно выступая, по плечу Бунина, но не подрос, не сделался выше от лилипутского похлопывания, да и его читатель, из Химок, не переменил о нем своего мнения, грубиян.
Юрий Нагибин — симпатичный, скромный, русский, вернее, был русским, когда ему было выгодно, и сейчас он еще маленько русский: «похлопал» же он по плечу Бунина? Отважный, темпераментный балагур. Исайку тренирует, беззубого и дебильного, тренирует выскакивать, гримироваться под Есенина, ну и дает!
Надо беречь уважение к любому народу. А если я соглашусь, что Юрий Нагибин — «официант, колбасник и лавочник»? А Михаил Светлев похож на Бабу Ягу? Нельзя чудить. Мало ли исаек в литературе, науке, культуре? Куда их гонит Нагибин еще?..
Солдаты, штурмом бравшие Перекоп, за Исайку, Троцкого, не виноваты. Молодежь, разбившая палатки у Магнит-горы, за Исайку не виновата.
Я
А куда девать девушек и парней, ехавших на стройку, шедших в мартены, в шахты, в северные края — оживать? Куда, спрашиваю, их девать? В чем они виноваты?
В том, что отштампованный, бездарный правитель обещал им нормальную жизнь, но растоптал их надежды своими премиями, своими званиями, своими бессмысленными орденами, своими грабительскими программами, растоптал их уважение к себе, к делу? Они за «верховного» Исайку не виноваты.
Да, Сергей Есенин поверил в революцию, но кровь, закипевшая на русских просторах, ошеломила поэта. А нам сейчас, нам в кого верить? В свежего кормчего? В съезд депутатов? В законы, роящиеся густо, густо, как мелкие кустарниковые комары на закате июльского солнца? Зудят и роятся, зудят и роятся. В Ельцина верить?..
Во что же верить? Но верить-то необходимо. Во что? Одна у меня теперь вера — мать-Россия! И я не стыжусь этой веры.
Как не стыжусь и той, уничтоженной с трибун упитанными марксистами-ленинцами и прорабами-демократами, свежими слугами, отдающими жизнь, как те, прежние, капля по капле, народу, всю, без остатка, — на роскошных дачах, в пузатых бронированных автомобилях, в кабинетах, преемственно икающих икрою. Не стыжусь. Вера — не долг, а соизмерение будущего с настоящим.
Пророчество поэта — угадывающий взгляд на свою судьбу, на судьбу своего поколения, на судьбу своего народа из тех буревых дней. Надо обладать гигантской концентрацией света — способностью обобщений на катастрофическом переломе, способностью из кипящего коловорота событий выхватить на мгновение то, что еще лишь «брезжит», далеко, что еще лишь процеживается твоим ощущением:
Я покинул родимый дом,
Голубую оставил Русь.
«Я последний поэт деревни...», «Каждый сноп лежит, как желтый труп», «Словно хочет кого придушить руками крестов погост», «Здравствуй ты, моя черная гибель, Я навстречу к тебе выхожу!», «Как и ты—я, отвсюду гонимый, Средь железных врагов прохожу», «Как и ты—я всегда наготове, И хоть слышу победный рожок. Но отпробует вражеской крови Мой последний, смертный прыжок», «Я такой же, как вы, пропащий, Мне теперь не уйти назад», «Что-то всеми навек утрачено»... И — драматичнее, драматичнее, фактовее, фактовее:
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека.
«Ты Рассея моя... Рас... сея... Азиатская сторона!» А «Рас...-сея...» — Рассея, имя девушки, женщины, бабушки рассеянной, так в деревнях называют неумех, забывчивых, доверчивых и надеющихся на чужую доброту, а вдруг — обман, вдруг — трагедия. И — Рось. И — Рассея, Россия наша, Русь.
«Были годы тяжелых бедствий, Годы буйных безумных сил», «Как в смирительную рубашку, Мы природу берем в бетон», «Прощай, Баку! Тебя я не увижу», «Не вернусь я в отчий дом», «Плачет и смеется песня лиховая. Где ты, моя липа? Липа вековая?», «В своей стране я словно иностранец»...