Крест поэта
Шрифт:
Вчера стиснули меня, как железными клещами, зажали смертельно в очереди за водкой. Час держусь, два держусь, три выстаиваю, очередь и на метр не продвинулась: заклепала ее в дверях банда, человек пять-шесть снуют к продавцу и от продавца, выносят бутылки, чуть не связками, и в два-три раза дороже тут же продают, распивая частично.
Наторговались, одурели — наколотили морды приятель приятелю, а очередь, бешеная, их мат и драку заглатывает, тварь. А банда наглей и наглей — распоясалась. Закупорила ход. А в очереди-то люмпены: учителя, инженеры, врачи, рабочие, ученые — не коммерсанты же, привыкли и терпят. От кремлевской банды — терпи. От
А по экрану забегали, забегали, как те, шустрые, по кухонной плите, законцертничали выдающиеся представители искусства, участники «симпозиумов и форумов», зоологические антисемиты:
Первый:
Россия! Сердцу милый кгай!
Второй:
Шестую часть земли
С названьем кгатким «Гусь»!..
Третий:
Спит ковыль. Гавнинадогогая!..
Четвертый:
Чегный человек,
Ты пгесквегный гость!..
Пятый
Ай да Питег-гад!..
Сами себя юдофобством начиняют, макаки цивилизованные, буквой «р» забавляются: на «г» меняют...
Питер-град, стало быть...
Шестой:
Гуси, гуси!..
Седьмой:
Га, га, га!..
Восьмой:
Есть хотите?..
Девятый:
Да, да, да!..
Гостящие тараканы. Черные, черные. Дьяволы студий. У нас — «равнина дорогая», у них «гавнина догогая»... Упражняются на окартавливании классики. Подотдел КВН? И «Русь» у них — «Гусь». Изобрести хохму и ею ужалить евреев — мания дегенератов...
А их ученые? А их комиссары? Переименовывать русские деревни и города уходились, а за русскую речь схватились: вместо «зайци и огурцы» — «зайцы и огурци», вместо «ё» — «е»... Точки им ставить над «ё» некогда или на чернила дефицит?
Но «зайцив и огурцив» русские не пропустили, отбились, а на «е», без точек, согласились. Ставя мысленно две точки над «е» в первом слове, а во втором слове две точки над «е» снимаем и читаем: вместо «сёл» — «сел», «мёл» — «мел», «перёд» — «перед», вместо «нёбо» — «небо», «объём» — «объем», вместо «берёт» — «берет», «всё же» — «все же», вместо «слёз» — «слез», «поёт» — «поет», вместо «вёдро» — «ведро», «минет» — «минет», вместо «чёрт» — «черт», «берёг» — «берег» и т. д. Хохмачи?..
Да, «приём» — «прием», а «слёг» — «слег», «осёл» — «осел», и поговорка «хлебал, хлебал и хлебом подавился» — «хлебал, хлебал и хлебом подавился», — не подпорчена ли? Русское слово изувечено. А есенинская звукопись публично опошлена. Неужели охохмят:
Милая, ты ли? та ли?
Эти уста не устали,
Эти уста, как в струях,
Жизнь утолят в поцелуях.
Чтобы овладеть «нотными» тайнами слова, надо в нем, в слове, зародиться, напеть и, как свет сквозь деревья, проникнув через напластования тьмы, хлынуть, от края и до края, и ширь заполнить! Не отдавайте косоротым речь русскую...
Мне нравится запах травы, холодом подожженной,
И сентябрьского пистолета протяжный свист.
Знаешь ли ты, что осенью медвежонок
Смотрит на луну,
Как на вьющийся в ветре лист?
По луне его учит мать
Мудрости своей звериной,
Чтобы смог он,
И призванье свое и имя.
.................................................
Я значенье свое разгадал...
Сергей Есенин часто — в раздумье, часто сверяет прожитый день с давно отзвеневшим днем, словно боится: не перекусила бы чья-то зависть нежный и едва колеблемый жизнью звук, ощущение связи с теми, чьи тени витают над нами, охраняя нас от неопределенности и ожесточения в себе и в народе.
Чья зависть? Чьи тени? «Я значенье свое разгадал» — оклик пращура ныне, а завтра — звездный ум, сторожний и необъятный. И в звере — зверь угомоняется; не щипай, не прижигай ему пятки. Есенин «бузотерил» на чужбине, а в атлантической Америке подавно: «Боже мой, лучше бы есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Все равно при этой культуре «железа и электричества» здесь у каждого полтора фунта грязи в носу».
Унижение русских в газетах, с экрана, со сцены, с трибуны не добавило перестройщикам успеха, а русские «заштопорили» мельтешащих теленасекомых. Б редакциях они копошатся, в Останкинской башне снуют, а в русскую светелку наведаться — горбы Им помеха...
Не чернец беседует с Господом в затворе —
Царь московский антихриста вызывает:
«Ой, Виельзевуле, горе мое, горе,
Новгород мне вольный ног не лобызает!»
Вылез из запечья сатана гадюкой,
В пучеглазых бельмах исчаведье ада.
«Побожися душу выдать порукой,
Иначе не будет с Новгородом слада!»
Не будет с нами, русскими, у антихристов слада. Душа русская — одна. И Россия — одна. И русский — один. Другого — нет. Сергей Есенин не поучает нас и не укоряет, надеется — мы сами очнемся. Белая метель шумит. Белая вьюга плачет. А белая яблоня стонет...
3. Крест поэта
Такой поэт, как Сергей Есенин, в смерти Родины видел смерть своей философии, своего мира, видел свою собственную смерть:
И вновь вернулся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Страстно угнетаясь и страстно радуясь, Есенин помогал, точнее, хотел помочь новому дню России. Он ведь не Бурлюк, весело убежавший в Нью-Йорк, не Шершеневич, «престижно» заявивший, что он — «последняя трещина, которую заливает прогресс».
Из боли и крови, из пепла и слез Есенин выходил к людям, к жизни, к земле, желая ей, родной и любимой, покоя и труда. Объяснить творчество Сергея Есенина —объяснить нас, нашу русскую душу. Как объяснить колдовство, действо?
Полевое степное «ку-гу».
Здравствуй, мать голубая осина!
Скоро месяц, купаясь в снегу,
Сядет в редкие кудри сына.
И на какой другой язык можно перевести, без потерь, вот это чудо?
Не надо, да и смешно, оракул, скакать на есенинском пегасе и думать, будто ты первый указал на гражданскую волю поэта. Указали на его гражданскую доблесть те прихвостни и проходимцы, которые травили его и мучили. Говори о них, о них говори, а в Есенине мы и сами разберемся!..