Крест поэта
Шрифт:
И если ты восторгаешься отвагой и честью певца, то что же ты стоишь сегодня сам, забывая, что эта отвага и честь так тебе нужны?
Дар поэта — ласкать и корябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Это — не желание нравиться всем. Это — суть бессонниц поэта. Это — огонь. Из него прорастает дар, волшебный, как цветок папоротника. Опять звенит во мне: «Полевое степное «ку-гу»...»
Я вижу легкий заморозок на земле. Трава луговая — в инее. Лес —
Что за звук «ку-гу»? Оклик души? Кукушка? А голубая осина? Горькое дерево...
И — редкие кудри сына. Редкие. А ведь были густыми, густыми:
Так мы далеки и так не схожи —
Ты молодая, а я все прожил.
Поэту удалось запечатлеть молодость — в ее увядании, природу — в ее грусти, а человека — в его трагедии. Есенин — во всем Есенин. Живой, искренний, обжигающий.
Шестнадцать лет он вышел из дому и через четырнадцать лет вошел в бессмертие. Четырнадцать лет. У нас теперь иной — четырнадцать лет пишет одну скучную поэму, а то и дольше. А туг — сотни стихов, десятки поэм. Рассказы. Статьи. И все — за четырнадцать лет!..
Софья Виноградская: «И однажды его, сонного, осыпали васильками. На подушке залитая солнечными лучами, утопая в васильках, обрамленная воротом шелковой рубашки лежала чудесная золотая голова. Он проснулся, синие васильки глянули из его глаз, солнце и васильки веселили его, радовали. И он неугомонно ходил по квартире, говорил, шутил, смеялся, был необычайно ласков и нежен со всеми. Нежность, ласковость! — в нем этого было так много». Много — и в душе Софьи Виног-радской: васильками говорит о поэте.
Надежда Вольпин: «Он прочел мне два новых стихотворения — оба написаны здесь, в больнице. Сперва «Вечер черные брови насолил». Дочитал. Я повторяю на память:
Слушать песню дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек!
Обсуждать не хочу. Но Есенину требуется критика. Я заметила, что зря он ломает язык ради рифмы: «насолил — пропил». Можно оставить обычное «наступил» — и дать диссонансную рифму. Сама я нередко так делаю». Глухота и бесчувствие к русскому языку у нее? Нет. Комолая самоуверенность в русском психологическом пейзаже...
Галина Бениславская: «Прощает Есенин Дункан. Заботится о его стихах. Терпит Вольпин. А Дункан уворовывает Есенина. Зинаяда Райх к Мейерхольду потянулась. А в Персии — Шаганэ... И Татьяна Толстая, счастливая, уезжает к морю с мужем, но «скучно» поэту и — страна задыхается в жестокостях новых строителей равенства».
И есть еще — не васильковая, а луговая, травяная, березовая, молчаливая, как вечная русская земля, душа есть — Анна Изряднова: «В сентябре 1925 года пришел с большим свертком в 8 часов утра, не здороваясь, обращается с вопросом: — У тебя есть печь? — Печь, что ли, что хочешь? — Нет, мне надо сжечь».
Есенин
Детей Есенина не пощадили, могли разве они пощадить отца? Есенин для них, ненавидящих нас, для них, ненавидящих Россию, Есенин — василек на солнечном поле. Не могли они пощадить поэта!
И все тленно: вскроем могилку, а в ней — нет его... Все тленно, когда страна попрана изменниками и убийцами, разорвана на куски русская земля, а русский народ, охваченный смятением и пламенем недоброжелательства, спровоцированного негодяями, пока не осознал навалившуюся беду. Начинает осознавать. Начинает, а провокаторы вздрагивают: правда по их когтистым следам движется, прозрение, свет русский...
Галина Бениславская из пистолетика застрелилась у креста Сергея Есенина: тайну скрывала страшную или разгадкой страшной тайны измучилась? Каково нам сегодня устанавливать и объяснять? И какой крен категоричности допускать?.. Айседора Дункан танцует — красная снежная пена битв летит с русских холмов. Танцует Дункан — русская бабушка побираться бредет, обворованная приватизаторами нового мирового порядка. Татьяна Федоровна Есенина бредет... Русскому — сиротливо на Руси:
«Я тебе в сотый раз говорю, Что меня хотят убить! Я, как зверь, Чувствую это!..»
Почему же мы, русские, «археологически» терпеливы? И — терпеливы ли? Может — не терпение, а недомыслие? Может — не терпение, а неповоротливость? И, может, не терпение, а трусость? Но еще хуже, если — не терпение, а равнодушие, ведь равнодушие — смерть? Почему в гибели Пушкина виноват иностранец? Почему в гибели Лермонтова виноват выкрест?.. Почти иностранец. Почему Осип Брик присутствовал при расстреле Гумилева? Почему Зиновьев уничтожил Блока? Почему Ягода «процеживал» фразы Есенина? Почему Маяковский «не избежал» Агранова: русских палачей мало?
Сегодня любой народ — самостоятельное государство, любой язык — устав народа. И только русский народ — прежний шовинист. И только русский язык — имперское мышление. Безродинные твари, бесчувственные интернациональные роботизированные конвоиры над нами проволочную зону сплели. И караулят: как русский — так попался.
Стонал Есенин: «Что они, сговорились, что ли? Антисемит — антисемит! Ты — свидетель! Да у меня дети — евреи! Тогда что ж это значит? Тогда я и антигрузин тоже!..» Русские мешают.
Сидел же у костра заключенный. Кто он? И сын Есенина мог у того костра сидеть, но не разрешили. Подвальная пуля тосковала о русской крови. Поцеловав царский висок, она из ипатьевского дома, хмельная и необузданная, шипящим библейским воском пролилась на русские просторы, ошпаривая цветы — золотоволосые головы...
«Молчи,
Они следят за мной,
Понимаешь,
Следят!»
И за нами — они следят, исайки... Неужели исайки лишь способны кроваво играть чью-то роль или извращать ее родоначальную суть, подделываясь и зубоскаля?