Крест поэта
Шрифт:
А странный праздничный полон.
Шуметь с горы Поклонной в мае
Нетрезвый самозванец рад,
Там Клинтон строго принимает
Капитуляции парад.
Там горе вздохами высоко,
Там ропот паники опять...
Неужто ты, державный сокол,
Позволишь славу им распять?
Мы возродим свои парады, Пройдем в строю, а не толпой, -
Скачи, скачи,
дробя преграды,
Зови, зови Россию в бой!
Поклоняемся ли мы Ленину, отрицаем ли его, проклинаем ли Сталина, покаянно ли возвращаемся к нему, а великая страна, СССР,
В НАТО удирают вчерашние жертвы Гитлера, в НАТО продажно подвизаются вчерашние союзники СССР, в НАТО поспешно тычутся бывшие республики СССР: Горбачев и Яковлев, Шеварднадзе и Ельцин, Кравчук и Шушкевич завершили в Беловежской пуще перед Люцифером черный танец обрядовый измены...
Сколько же перемолол русский народ расстрелов, тюрем, нашествий и клевет, сколько же он воздвиг обелисков на безымянных могилах по городам и весям? Начал раны заживлять. Подниматься начал — заметили. И нанесли удар непоправимый. Сатана торжествует. Но мать-Богородица звенит над нами крылами заревыми и прикрывает нас, прикрывает измученную Россию. Не все, не все потеряно!..
Если бы дала судьба Вячеславу Богданову пожить еще десять — пятнадцать лет, он стал бы, несомненно, очень оригинальным поэтом. Поэты, вышедшие из рабочей среды, должны приобретать знания и литературный опыт по дороге к судьбе.
А знания и опыт, приобретенные в цехе и помноженные на знания и опыт духовного лада, безусловно, дают писателю то, что не даст ему ни одна академическая аудитория. Вячеслав Богданов быстро шел к своему призванию, зорким глазом оценивая расстояние, которое он обязан “обжить” вдохновением:
Ржавый берег травою окутан,
Здесь ничьи не остались следы.
Я не знаю,
Он взялся откуда,
Этот камень у черной воды.
Посмотрите, какая чуткая тяга художника выразилась в строфе? Он словно бы готовит себя душою и сердцем к чему-то сильному и тревожному. Имя этому — природа, дарование, красота, совесть. Главное в поэте — способность к музыке жизни, к ветру Родины:
Камыш и тот, заслушавшись, притих,
Звала меня таинственная сила.
А песня глуше,
Глуше каждый миг,
Как молодость,
Все дальше уходила.
И опять — та же тяга, та же оторопь вдохновения. Вячеслав Богданов все ощутимее “прирастал” к синеве и к раздолью не только потому, что он пришел на завод из деревни, но и потому, даже вероятнее всего потому, что, рано познав железный труд, железный огонь, железное дыхание моторов, не мог не припасть на колени перед бессмертным бегом грозы, перед блеском и шумом резвящегося моря.
Все, что создал человек на земле умного, — все на благо земли, а не на ее разрушение. И железо добыл человек — на благо земли. Свой умный труд на поле или в мартене человек посвящает одному — жизни!
Слово,
Слово — дальняя жар-птица! ..
На каком искать ее пути?
И с небес к нему не опуститься,
По земле к нему не подойти.
Такое не скажешь запросто. Такое надо сначала завоевать долгими годами, разочарованно протекшими по огненным желобам домен... На труде замешана человеческая воля, на труде восходит и талант человека. Вячеслав Богданов был очень трудолюбив. Прекрасный слесарь. Мастер. Настоящий, без бахвальства и чумазости, рабочий. Ныне — рано ушедший русский поэт... И не надо “эстетно” кривляться: да, настоящий поэт!..
На Урал он приехал, я уже говорил тебе, мой благородный читатель и сотоварищ, из черноземной Тамбовщины. Худой, тихий, застенчивый. Отец его погиб в бою, танкист. Мать — день и ночь на колхозной работе. Встретились мы с ним, как я сообщал ранее, на пороге школы ФЗО № 5 в 1953 году в Челябинске. Сразу подружились, похожие на тебя, мой читатель, биографиями, тягой к стихам, к свету...
Пришли в литературное объединение Челябинского металлургического завода. Мы уважительно относились к творчеству Людмилы Константиновны Татьяничевой и Бориса Александровича Ручьева. Постоянно общались с Михаилом Львовым. Гордились своими земляками. Берегли дружбу с Василием Дмитриевичем Федоровым, чье непосредственное влияние на нас хорошо известно.
Нельзя мять слово наманикюренными ногтями. Вячеслав Богданов был верен призванию, верен его истокам. Он отлично понимал: призвание — серьезное и значительное страдание, необходимость мудреть и лепить в себе личность.
Его стихи стремительно оттачивались, особенно — после учебы в Москве на Высших литературных курсах. Появился новый Богданов: чуточку злой, иронично настроенный к самому себе, к тому лирику, о котором братски писали многотиражные критики...
Не пресловутую рабочесть, а рабочее достоинство и негодование хотел выразить Вячеслав Богданов, не псевдооптимизм, а память и пред начертание:
Я так давно не слышал соловья,
Мной эта птица издавна любима.
Как никогда,
Теперь необходимо
Мне навестить родимые края,
Я так давно не слышал соловья.
Вячеслав Богданов жестко понимал, что быть поэтом — дело чрезвычайно нелегкое. И журчащий родничок, и журавлиный клик, и летящее рукотворное зарево — все, все должно войти в углубленную душу. Только бескомпромиссная память, только бескомпромиссное предначертание поэта смогли подсказать ему такое:
Расцвела агава в южном парке,
Цвет фантаном заструился ярким.
Тридцать лет всего живет агава
И цвести лишь раз имеет право.
Только раз -
Цвести высоким цветом,
Увядая навсегда при этом.
Как ее возвысила планета -
Умереть от собственного цвета!
Слава был действительно единолюбом. А любил он заплетенокосую Тамару. Женился на ней. Из отчей тамбовской земли привез ее в Челябинск. Нежно лелеял ее в мечтах еще со школьной скамьи. Но по причинам нищеты русской и невыносимого быта русского семья распалась. Оба они горько пережили расставание. Оба остались бездетными в дальнейшем...