Крестник Арамиса
Шрифт:
Присутствующие молча расходились. Герцог приказал, чтобы ему оседлали коня. Он торопился на встречу в постоялом дворе «Рыцари» с маркизой де Мовуазен. Она выехала из города утром, примерно в то же время, когда господин де Жюссак был передан в руки главного судьи.
Заключенного отправили в тюрьму auntamiento,то есть в здание муниципалитета. Это был большой мрачный зал с зарешеченными окнами. Слабый сумеречный свет лился на каменный пол. Элион сидел за столом, стиснув зубы, пытаясь укротить мускулы лица, выдававшие его волнение. Теперь, когда судьба подарила ему наконец долгожданное блаженство, надежду на счастливое будущее, осуществление мечты, небытие спешило отнять у него все это. Барон испытывал перед смертью ужас только потому, что она разлучала его с Вивианой.
Что ни говори, разве не ужасно распрощаться с жизнью в двадцать пять лет, полным сил, мыслей, энергии?
Когда Элион думал об этом, сердце его сжималось, на глазах выступали слезы: он устал глотать соленую влагу и тяжко вздыхать…
В отчаянии он проклинал герцога д’Аламеду, этого незнакомого покровителя, вырвавшего его из тишины родного дома и бросившего под пули соотечественников, чтобы он умер опозоренным.
Молодой человек был погружен в тяжелые раздумья, когда дверь зала открылась и тюремщик пропустил посетителя. Поистине это был призрак — хилое, слабое существо, согнувшееся вдвое. Прямо на Элиона двигались какие-то полупустые одежды.
Посетитель отпустил тюремщика, потом обратился к заключенному.
— Сударь, — заговорило изможденное создание дребезжащим голосом, — я герцог д’Аламеда, друг вашего покойного отца.
— Крестный! — воскликнул Элион и вскочил.
— Пусть будет так, крестный, — ответил старик, — кажется, такой титул вы изволили мне присвоить… Подайте стул, будьте добры… Говорить стоя мне уже трудновато… Хотя произношение сохранилось четкое и ясное.
Он сел на стул и продолжал:
— О-хо-хо! Итак, дорогой мой, мы породнились… Поздравляю, теперь у вас появилась забота, а все потому, что вы не следовали моим советам, содержавшимся в письме из Мадрида… Начали с того, что оказали услугу господину де ла Рейни и помогли попасть в Париж одной из самых опасных тварей: дочери де Бренвилье, которая кончит на Гревской площади, как и ее достойная мать…
— О!
— А еще удар шпаги, нанесенный господину де Мовуазену! А ведь этот человек должен был помочь вам сделать карьеру при дворе…
— Но если бы вы знали, как все произошло!..
И Элион торопливо рассказал своему крестному, что с ним случилось в заведении синьора Кастаньи…
Арамис подскочил на стуле, рискуя рассыпаться в пыль.
— И вы не воспользовались случаем, чтобы заменить господина де Нанжи в сердце принцессы?
— Я ведь любил другую.
Старик улыбнулся и стал похож на Щелкунчика.
— Ах да! Ну что ж, поговорим и о ней!.. Глупая страсть. Ради этой женщины вы забыли всё, а она вас погубила, если верить версальским слухам…
— Но, сударь!
— Нет-нет, не перебивайте. Глупо, барон… Почему вам так не терпится жениться на какой-то провинциальной болтушке, когда можно стать Лестером или Мазарини будущей королевы!.. — И тряхнув белоснежной головой, он продолжал: — Далее. Итак, вы отправляетесь на войну, прибываете в армию. Казалось бы, дело чести дворянина — добыть славу и обессмертить свое имя… Но нет: вы показываете спину даже раньше, чем слышите первые выстрелы врага…
— Сударь! — простонал Элион. — Если вы были другом моего бедного отца, имейте хоть немного сострадания… Герцог Вандомский приговорил меня только к смерти, не обрекая на пытки. — И он замолчал, совсем подавленный.
Бывший мушкетер, вонзив свой острый локоть в стол и обхватив подбородок прозрачной ладонью, молча рассматривал юношу. Выражение его лица было бесстрастно, взгляд непроницаем, как и тогда, на площади, во время допроса обвиняемого.
Но вот под тяжелыми веками блеснул луч, и взгляд смягчился.
Закоренелый эгоист, для которого не существовало иных законов, кроме собственных прихотей, искусный интриган, бессердечный и хитрый, безучастный к счастью и бедам других, не боявшийся риска и не очень разборчивый в выборе средств для своих опасных предприятий, почувствовал ли он жалость к прекрасному и отважному юноше, которому, быть может, было отпущено еще более полувека жизни и которого теперь отделяли от смерти лишь несколько часов? А может быть, герцог д’Аламеда просто решил извлечь какую-то пользу из натуры, виновной единственно в избытке порядочности, из этого юноши с твердым характером, способного хранить тайны даже ценой своей жизни и своей чести?
Так или иначе, он принял отеческий тон.
— Признайтесь, дорогое дитя, что это была мадам де Нанжи…
— Мадам де Нанжи?! — воскликнул барон, не менее удивленный произнесенным именем, чем ожившим лицом собеседника.
— Да, путешественница в носилках, та, за которой вы последовали и которая вас задержала.
— Угадали…
Старик покачал головой.
— Великолепная хитрость!.. Ну какой же тупица этот герцог — ничего не видит дальше своего носа. О, эта современная молодежь! Н-да, никогда не встречал разума более живого, проницательного и ясного!.. — Арамис усмехнулся: — А тут еще придурковатый муж… Все одно и то же, ей-богу… Во все времена, от Маргариты Наваррской до Монтеспан!
— Вы ошибаетесь, сударь! — произнес чей-то голос. Тюремщик только что впустил нового визитера. Тот подошел к господину де Жюссаку.
— Графиня мне все рассказала, барон, — заявил он.
— Господин де Нанжи! — воскликнули Элион и Арамис в один голос.
Дворянин продолжал:
— Господин де Сенонж дал мне разрешение десять минут провести с заключенным. Этого вполне достаточно, чтобы разрешить наши разногласия.
Господин де Нанжи снял с себя плащ и положил на стол две шпаги.
— Графиня вас любит, — продолжал он, обращаясь к сопернику. — Вы были у нее в ту ночь, она сама мне призналась, и надеюсь, вы понимаете, что один из нас должен исчезнуть.
— А вы хотели бы…
— Быть в мире со своей женой? Да, конечно, хотел бы… — он натянуто улыбнулся: — Подумать только, тот, кого зовут прекрасный Нанжи и кто, говорят, имеет все основания считаться придворным сердцеедом, выступает в роли мужа-рогоносца, как какой-то смешной и нелепый дворянчик из комедии Мольера! — Де Нанжи по-лошадиному тряхнул головой. — Впрочем, примите во внимание: все, что я предлагаю, в вашу пользу… Если я убью вас, вы примите смерть от дворянской шпаги и будете спасены от позора публичной казни… Если же вы меня убьете, то утешитесь сознанием, что избавили свою любимую от супруга, который вызывает у нее только презрение и отвращение…