Крестный отец
Шрифт:
— Я хотел бы быть так же полезен вам, как ваши сыновья.
Он подчеркнул, что признает над собой власть дона полностью и безоговорочно, как родительскую, как богом данную. И дон, со своей стороны, признал за Хейгеном такое право, он принял его желание как должное. Более того, повинуясь внутреннему голосу, дон впервые за время пребывания Тома в его доме обнаружил к нему отеческую привязанность: он быстро и тепло прижал молодого человека к груди. И с тех пор уже всегда обращался с ним как с родным сыном, лишь изредка повторяя ему или себе самому:
— Никогда не забывай своих родителей, Том.
А Том
Дальнейшее было настоящим чудом.
Но из года в год Тома Хейгена по ночам преследовал постоянный кошмар. Ему снилось, что он слеп и бродит по дорогам, постукивая белой палочкой, а следом за ним ковыляют его слепенькие дети, тоже дробно постукивая маленькими палочками по камням мостовой, и все они просят у прохожих подаяния. Том просыпался в холодном поту, и только лицо дона Корлеоне, вызванное в его воображении памятью в тягостный миг полуяви-полусна, успокаивало своей реальностью. Том избавлялся от кошмара и вздыхал облегченно.
Дон настоял в свое время, чтобы Том полностью провел трехгодичную адвокатскую стажировку, и опыт, приобретенный за время частной практики, действительно потом оказался незаменимым. Кроме того, у Тома Хейгена было время подумать и излечиться от последних сомнений, стоит ли связывать свою судьбу с Семьей. Года два еще он проходил выучку в крупной юридической фирме, специализирующейся на криминалистике, с которой у дона имелись некоторые связи. В уголовном праве Том обнаружил серьезные способности. Со всеми делами справлялся. четко и профессионально, и когда, наконец, смог полностью посвятить себя работе на Корлеоне, у дона ни разу не оказалось повода проявить неудовольствие действиями Тома.
Но в роли советника другие могущественные сицилийские семьи чужого признавать не желали. К семейству Корлеоне прилипла презрительная кличка «ирландская шайка». Это немало позабавило Хейгена, в очередной раз утвердив его в мысли, что преуспевать он может только под покровительством Вито Корлеоне. У него самого не могло быть никаких надежд встать во главе Семьи, сменив дона, но его притязания и не заходили так далеко. Даже в мыслях своих он не допускал подобных намерений, потому что это было равнозначно неуважению к благодетелю, к его кровному семейству.
Еще не рассвело, когда самолет приземлился в Лос-Анджелесе. Хейген поехал в отель, принял душ, побрился, заказал себе завтрак в номер. Потом передохнул, глядя из окна, как поднимается с горизонта заспанное солнце, и лениво листая утренние газеты. Встреча с Джеком Уолесом намечалась на десять утра, и согласился он на нее удивительно легко. Достаточно оказалось связаться накануне по телефону с профсоюзником Билли Гоффом и попросить намекнуть всемогущему кинопродюсеру, что если свидание не состоится, на студии вполне может произойти забастовка. Уже через час Билли Гофф сообщил: свидание состоится, но к намеку о возможной забастовке Уолес отнесся равнодушно. Гофф добавил, что хотел бы переговорить с доном, если дойдет до дела.
— Разумеется, если понадобится, дон переговорит с вами, — дипломатично сказал Хейген, избегая конкретных обещаний. Он знал, почему Гофф так охотно идет навстречу пожеланиям дона. Хотя территорией семейства Корлеоне считался Нью-Йорк, влияние дона выходило за установленные границы, тем более, что начинал он когда-то, опираясь на профсоюзы, и многие профсоюзные лидеры все еще были у него в неоплатном долгу.
Свидание, назначенное на десять утра, не предвещало серьезного разговора. Очевидно, этот Уолес счел Тома недостойным приглашения на ленч, определив его место первым в списке визитеров. Похоже, Гофф не пригрозил Уолесу как следует — наверное, сам подкармливается из рук киномагната. «Жаль, что дон постоянно держится в тени — чужие не знают его имени», — подумал Том Хейген.
Его предположения подтвердились незамедлительно: Уолес добрых полчаса продержал его в своей приемной, где, впрочем, сидеть было приятно: шикарный интерьер с мягкой мебелью цвета сливы, и на уютном сливовом диванчике — невероятно красивая девочка, каких просто не бывает. У девочки волосы светились, как нимб над огромными, глубокими, словно море, синими глазами. Одетая почти как взрослая, просто и очень дорого, девочка поджимала малиновые свежие губки. Она находилась под надежной охраной дамы или, скорее, мегеры, которая всякий раз, когда встречала взгляд Хейгена, торопилась обдать его с головы до ног ледяным холодом высокомерия. «Ангел-ребенок и мамаша-дракон», — подумал Хейген, возвращая ей не менее холодный взгляд.
Наконец элегантная и пышнотелая секретарша пригласила его войти и провела через анфиладу кабинетов непосредственно к продюсеру. Убранство комнат и внешний вид служащих не могли не произвести впечатления, здесь все ласкало глаз. Хейген усмехнулся. Большинство из сидящих здесь готовы были на все, лишь бы пробиться на экран, и поступали служить сюда, чтобы быть на виду — вдруг кто-то из именитых обратит внимание. Чаще всего они так и кончали за конторскими столами, если, конечно, не возвращались к родным пенатам, смирившись с поражением.
Джек Уолес смотрелся могучим в превосходно сшитом костюме, скрадывающем круглое увесистое брюшко.
Хейген заранее изучил историю своего клиента. Десяти лет от роду он катал пивные бочки и таскал ящики в Ист-Сайде. В двадцать помогал отцу надувать рабочих-текстильщиков на фабрике. В тридцать смылся из Нью-Йорка на Запад и вложил свои деньги в кино. К сорока восьми достиг вершин в кинобизнесе, оставаясь при этом мужланом — истинный волк среди стада небесных овечек — кинозвездочек, крепкий на язык и всегда готовый к необузданным любовным утехам. К пятидесяти он резко заматерел. И сменил стиль: стал брать уроки ораторского искусства, у камердинера-англичанина перенял вкус к хорошей одежде, у англичанина-дворецкого — манеры светского поведения. Овдовев, он соединился вторым браком с актрисой, всемирно признанной, но давно утратившей вкус к своей профессии.