Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Шрифт:
«У нас кулаков нет»
Не всем кулакам удалось вовремя сбежать или самораскулачиться; большинство не смогли это сделать. Более миллиона крестьянских семей — по меньшей мере 5 млн. чел. — были раскулачены во время коллективизации. Из них, по самым скромным подсчетам, около 381 026 семей были в 1930–1931 гг. депортированы из родных мест [48] . Расхищение имущества и депортации оставили глубокий след в жизни деревни. Крестьяне, объявленные кулаками, отчаянно пытались добиться разрешения остаться или даже вступить в колхоз. Их родственники, соседи, а иногда и местные власти пытались отрицать наличие кулаков в своей деревне. Когда все способы оказывались исчерпаны, многие крестьяне просто проявляли человеческую доброту и оказывали поддержку своим обреченным соседям, что было, пожалуй, самым достойным из всех методов сопротивления и говорило о влиятельности общины в крестьянской культуре {440} .
48
См. главу 1.
Экспроприация имущества фактически означала его уничтожение, а депортация для многих крестьян, не выезжавших за пределы ближайшего рынка, была хуже смерти. Хиндус описывал крестьянскую пожилую пару, депортированную в период раскулачивания. Впоследствии супругам удалось вернуться к нормальной жизни благодаря вмешательству их сына, члена профсоюза, но они так полностью и не оправились от
Когда стало очевидно, что раскулачивание — политическая линия текущего момента, некоторые крестьяне, признанные кулаками, старались продемонстрировать свою лояльность советскому режиму. Уже летом и осенью 1929 г. в ходе пробного этапа сплошной коллективизации в Чапаевском районе на Средней Волге был зафиксирован ряд случаев, когда кулаки обещали передать все свое имущество в обмен на право вступить в колхоз {442} . В другом отчете за лето 1929 г., на этот раз из Кубани, также говорится о крестьянах, которые пытались вступить в колхоз, при этом один из них обещал отдать свои мельницу, дом и двух лошадей {443} . Во многих частях страны крестьяне, которых впоследствии объявили кулаками, уже были приняты в колхозы. После ноября 1929 г. в таких колхозах были проведены чистки. В Кунгурском округе на Урале, к примеру, местные власти вычистили из колхозов всех, кто считался кулаками. В этом округе один из кулаков, как сообщается, когда-то работал на белых и сначала был против колхозов, а в конце концов возглавил процесс организации своего местного колхоза. В докладе говорится, что он «вышел и заплакал», когда его впоследствии исключили из колхоза, который он сам помогал создавать {444} . Один из крымских крестьян, подлежавших раскулачиванию, умолял: «Я кулак советский и потому законы читаю и знаю о раскулачивании и этому делу сочувствую — придите и берите все мое имущество, все мое добро, только оставьте меня жить в моем селе» {445} . [49] В начале 1930 г. бригада по раскулачиванию заехала на некий кулацкий хутор на Средней Волге. Бригада обнаружила, по ее описаниям, дом, построенный в городском стиле: с отдельными комнатами, кухней, коридором и столовой. Владелец грустно и обреченно ответил, что не ждал их так скоро. Он надеялся предотвратить уничтожение своего хозяйства, отдав все имущество колхозу, а сам стал бы помогать ему своими обширными знаниями в области агрономии. По данным отчета, он управлял своим хозяйством «по журналам». В итоге он потерял все; его имущество было экспроприировано {446} . Официально признанные кулаками крестьяне, которые не успели ни дать взятку, ни самораскулачиться, вскоре поняли, что других способов взаимодействия с советской властью у них нет. Переговоры и компромисс были невозможны.
49
Словосочетание «советский кулак» судя по всему, изобретение корреспондента газеты «Правда».
Крестьяне, как те, кого власти официально признали кулаками, так и остальные, пытались затормозить процесс раскулачивания, утверждая, что в их деревнях нет кулаков. Подобные утверждения были характерны для конца 1920-х гг. и периода коллективизации, когда крестьяне отчаянно сопротивлялись проведению классовой политики{447} и использовали их в качестве защиты от действий властей, направленных против кулаков. Заявления «У нас кулаков нет»{448} можно было иногда слышать от работников сельсоветов и даже от членов местных партийных ячеек. В одном отчете за июль 1929 г. говорится: «Мы здесь все работники». Жители деревни отрицали наличие признаков какой-либо социальной стратификации: «У нас нет ни бедняков, ни кулаков»{449}. В конце марта 1930 г. в деревне Екатериновка на Дону крестьяне провели массовое собрание, возможно, воодушевившись сталинской статьей «Головокружение от успехов», в ходе которого 6 крестьян-подкулачников, как описано в отчете, призывали положить конец искусственному разделению крестьян на классы{450}. Неприятие стратификации и выступление за равенство наглядно демонстрируют отношение крестьян к навязыванию социально-классовых категорий по городскому типу. Такая реакция ни в коей мере не была спонтанной, а являлась результатом долгих и мучительных споров среди крестьян, которые, собравшись в поле (или, реже, за столом), обсуждали несправедливость тех, кто делил их на бедняков или кулаков.
Отрицание наличия кулаков было скрытой формой сопротивления крестьян, скрытым актом защиты от лица всей деревни. Оказание поддержки соседу или соседям, объявленным кулаками, — еще более поразительное явление, требовавшее таких качеств, как смелость и самоотверженность. В отличие от форм сопротивления, которые можно было списать на типичное для мужиков поведение, или же от тайных подрывных актов, мирный способ — оказание поддержки кулакам — заключался в том, что крестьянин сам вызывался выступить, называл свое имя и говорил только по существу, рискуя как минимум быть объявленным подкулачником. Суть высказываний крестьян сводилась к требованиям справедливости, а крестьянская справедливость в контексте коллективизации приобрела антисоветский характер и потому всегда была потенциально контрреволюционной. Однако эта опасность не останавливала крестьян. Например, в одной из деревень Опочецкого района Ленинградской области крестьяне фактически проголосовали против исключения кулаков из колхоза{451}. Сообщалось, что в эти годы подобные случаи имели место и в других частях страны{452}. В отчете ОГПУ за февраль 1930 г. говорится, что 4 деревенских схода в Грузии отказались поддержать решение об отправке кулаков в ссылку{453}. На Средней Волге в деревнях Булаево и Ново-Никитино Каширинского района Оренбургского округа в ходе собрания бедняки категорически отказались отправлять в ссылку кулаков третьей категории, заявив: «Мы их раскулачили, а теперь пусть остаются и работают с нами»{454}. После того как в деревне Караджи Евпаторийского района в Крыму прошел обыск кулацких домов, бедняки собрались и заявили: «Ежели вы производите раскулачивание и выселение кулаков, то вместе с ними уходим и мы»{455}. Однажды на колхозном собрании на Кубани одна женщина набралась храбрости вступиться за кулацких детей, утверждая, что они могут быть хорошо воспитаны и заслуживают милосердия, когда начнутся депортации{456}. Четыре тысячи жителей деревни Стежинской Сосновского района Козловского округа Центрально-Черноземной области, после того как раскулачили их соседей, причастились в церкви, при этом у трех тысяч были надеты траурные черные нарукавные повязки{457}. Утром 3 марта 1930 г. в городе Запнярка Тульчинского округа на Украине плачущие родственники арестованных кулаков, которых должны были отправить в ссылку, собрались у входа в тюрьму, чтобы передать осужденным продукты, воду и деньги. Когда их перевозили на железнодорожную станцию для депортации, главы хозяйств молили пощадить их семьи. В ответ на это власти разрешили остаться некоторым старикам, остальных же начали запихивать в вагоны{458}. Бывали случаи, когда крестьяне обращались с петициями к высшим властям от имени своих соседей. Например, в селе Красноярск Омского района в Западной Сибири колхозница Сидорова организовала сбор подписей под петицией, где заступалась, как утверждало ОГПУ, за своего родственника кулака Палецкого, чья жена была батрачкой. Сидоровой удалось собрать 25 подписей{459}.
В некоторых случаях крестьяне на раскулачивание своих друзей и в особенности родственников отвечали насилием. После того как в деревне Слободские Дубровки Красно-Слободского района Мордовской области кулаков выгнали из их домов и заселили туда бедняцкие семьи, около 200 крестьян собрались в толпу и потребовали убрать этих бедняков из кулацких домов {460} . В деревне Павловка в Кучко-Еланском районе Пензенской области 70 крестьян, вооруженных граблями и вилами, разместили в своих домах раскулаченных крестьян, требуя ликвидации колхоза {461} . Бесчисленные восстания и акты насилия стали результатом раскулачивания и других видов репрессий, направленных против крестьян, официально признанных кулаками [50] .
50
См. главы 4 и 5.
Большинство крестьян было неспособно открыто защитить своих злополучных соседей, так как ночью они в страхе наблюдали кошмарные действия мародеров. Иван Твардовский хорошо помнил, как экспроприировали имущество его семьи. Он вспоминал, что соседа попросили быть свидетелем. Сосед, как бы испытывая невыносимую боль, сел, заламывая руки от отчаяния, и сообщил семье Твардовского, что у него не было другого выбора. Другие соседи приносили им продукты, чтобы было чем питаться во время вынужденного путешествия{462}. Когда в Аткарском районе на Нижней Волге кулаков выкинули из их домов, соседи пустили их к себе{463}. В Угодско-Заводском районе Московской области, где даже по официальным данным властей допускались ужасающие «перегибы», крестьяне, а иногда и колхозы предоставляли пищу и укрытие сельчанам, подвергшимся экспроприации. В одной из деревень этого района репрессии были, очевидно, настолько страшными, что колхоз отказался принимать собственность раскулаченных{464}. Послевоенный эмигрант Федор Белов вспоминал, как крестьяне бойкотировали продажу экспроприированного имущества во время мирной демонстрации, безмолвно выражая свое единство в протесте против несправедливости{465}. Позже, летом 1932 г., крестьяне-толстовцы, которым было приказано разрушить дом экспроприированного кулака, просто исчезли. Борис Мазурин описывал это так: «В тайге нашей бригаде приказали разобрать два дома в шорском селе Абашево. Пришли, а оказалось, что это дом раскулаченного, в доме живет вся его семья и выходить из дома не хотят.
— Как же разбирать? — спросили мы.
— Разбирайте, да и все.
— Да ведь там живут!
— Разбирайте!
Наши посмотрели, постояли, повернулись и пошли. Разбирать не стали»{466}.
По всей стране в отчетах были зафиксированы случаи, когда крестьяне оказывали помощь раскулаченным семьям, которые неожиданно оказались без крыши над головой, хотя в официальных отчетах это описывалось как «жалость» и постоянно утверждалось, что кулак был политически изолирован{467}.
У советской власти, столкнувшейся с необходимостью действовать, причем в русле собственной порочной логики, не было другого выбора, кроме как максимально ослабить сплоченность деревни. Признание правды могло опровергнуть коммунистические догматы классовой борьбы и проявить истинную суть коллективизации как гражданской войны между городом и крестьянством. Те редкие сведения, которые позволяли судить о степени сплоченности деревни в ее сопротивлении государству, были отфильтрованы и оставались неизвестными народу {468} . Официальные же отчеты, напротив, делали акцент на широких связях между семьями различных деревень для объяснения поддержки кулаков извне {469} . Кроме того, они утверждали, что родственники депортированных кулаков вели активную переписку со ссыльными, используя их описания ужасов ссыльной жизни, для того чтобы добиться сочувствия и получить поддержку {470} . Нет сомнения, что семейные связи на самом деле были важны в деревнях советской России, но этот факт не умаляет значения единства деревни; напротив, он его усиливает. Официальные источники также часто характеризовали поддержку кулаков как результат «отсталости», это в основном касалось деревенских женщин, по определению отсталых и аполитичных. Такими объяснениями советская власть попросту деполитизировала подобную поддержку позволяя тендерному разделению превалировать над классовым или, с другой стороны, демонстрируя бесклассовую природу созданного в СССР образа «бабы». Наконец, главная ирония состояла в том, что в оказании поддержки кулакам обвинялись сами кулаки, в частности в тех случаях, когда они были экспроприированы, но при этом не депортированы. По мнению наркома юстиции Н.М. Янсона, разрешение кулакам остаться в деревне позволяло им становиться антисоветскими агитаторами {471} . Аргумент Янсона, несомненно, внес свой вклад в пересмотр логики второго этапа раскулачивания конца 1930 — начала 1931 г., когда во многих регионах больше не применялось разделение кулаков на три категории и все кулаки без исключения подлежали депортации [51] .
51
Так было в Сибири (Гущин Н.Я. Классовая борьба в сибирской деревне накануне и в годы коллективизации. С. 55–56); постановление центра говорит о том, что так было и по всей стране. См.: Неизвестная Россия. Т. 1. С. 257.
Поддержка крестьянами соседей, объявленных кулаками, не означала отсутствия социальной стратификации или конфликтов в до-колхозной деревне и не говорила о том, что все крестьяне были на самом деле равны, что в деревне не было кулаков, социальных или политических трений или что некоторое меньшинство крестьян не вставало на сторону советской власти. Оказание поддержки соседям и утверждения, что «мы все равны», были частью того образа, который крестьянское сообщество явило внешнему миру. Во время коллективизации большинство крестьян были едины в своем протесте против советской власти, чужаков и навязываемой культуры, совершенно им чуждой. Они понимали, что коллективизация и раскулачивание скорее являлись основными орудиями в войне государства против крестьянства и крестьянской культуры в целом, чем результатом классовой борьбы или создания смычки с бедняками. В то время в деревне были распространены слухи о том, что репрессии против кулаков — это только начало: первыми заберут кулаков, потом придут за середняками, а затем та же участь настигнет и бедняков{472}. В начале 1930 г. на крестьянском собрании в одной украинской деревне коллективизацию назвали «окончательным уничтожением крестьянского хозяйства». Один из крестьян предупреждал своих соседей: «Вы думаете… что они, разрушив 2–3 кулацких хозяйства, этим ограничатся… вы ошибаетесь. Все крестьяне — маленькие капиталисты, придет очередь — и ваши хозяйства будут уничтожены»{473}. Мало кто из крестьян разделял иллюзии интеллигенции, которая до последнего не подозревала, что ее воспринимают как врага, пока не становилось слишком поздно. Большинство осознавало, что все кулаки — крестьяне, а значит, и любого крестьянина можно назвать кулаком. В деревне образ врага никогда не был абстрактным. Какими бы жестокими и нерешительными ни были отдельные крестьяне, они не стали жертвой разобщенности, вызванной политическими убеждениями, ненавистью, страхом или чувством вины, как это случалось с некоторыми представителями советской интеллигенции, которые в 1937 г. обрушились друг на друга с критикой и закрылись от общества. В этом отношении кулачество представляло главную силу, с которой нужно было бороться.