Кристальный пик
Шрифт:
Когда Кроличья Невеста обрушила на него свою косу, он впервые почувствовал что-то кроме изматывающего голода. То был страх, пришедший следом за болью, когда лезвие разрезало ему грудину. Однако внутри он был абсолютно полым — ровно настолько же, каким и чувствовал себя все это время: наружу не просочилось ни капли крови! Но едва ли даже фигурке из дутого стекла охота умирать. Любить жизнь может и тот, кто никогда не жил вовсе.
— Вернись! Прочь от растений!
Он не понимал людей, но еще больше, оказывается, не понимал богов. Ибо как понять существо, переживающее даже в разгар битвы об осыпающейся коре деревьев и рыхлеющей земле, а не о том, что жертва его пытается бежать? Он ведь уже перепрыгнул
Увы, на самом деле Кроличья Невеста вовсе не была олицетворением невинности и целомудрия, благословляющей бедняков и новорожденных. Она была стихией, природой в теле ребенка, неугомонной, резвой и милостивой, но суровой к тем, кто пытался нарушить ее священный баланс. Невеста двигалась быстрее, чем мог двигаться он, еще неокрепший, и была такой юркой и прыткой, что действительно походила на кролика, стайка которых подглядывала за ними из лесной темноты.
Что будет, если он съест их всех? Это утихомирило бы его голод ненадолго? Дало бы шанс встретиться с другой половиной его души? А что, если...
Кроличья Невеста выросла на кромке леса прямо перед его носом и тут же занесла над головой косу. Сощурившись от ее искристого света, он решил больше не уворачиваться. Протянул руку, коснулся ее в ответ...
И вскоре одного из четырех божеств не стало.
1. Благие гости и дурные вести
В нашем мире сердцами людей правит четверка богов. Однако как бы милосердно не было их правление, иногда сердца все равно разбиваются.
Почти половина Колеса года минула с тех пор, как тело короля Оникса Завоевателя отправилось вплавь по реке на горящем драккаре, а он по-прежнему являлся ко мне во снах, гордо восседающий на своем мраморном троне. В руке его, крепкой и жилистой, лежал меч из обсидиана, и в лезвии отражалось мужественное лицо, еще не разъеденное хворью и возрастом. Я верила, что так отец говорит со мной: все в порядке, можно более не тревожиться ни за его рассудок, ни за его душу. Прямо сейчас он пирует с мамой в сиде, и там их счастье льется рекой точно мёд из посеребренных кубков.
Эти сны были единственным, ради чего я ложилась спать, пускай после каждого из них я и просыпалась в слезах.
Цварк. Цварк, цварк!
Когда подушка в очередной раз сделалась мокрой, я открыла глаза и села на постели. Пальцы по привычке потянулись к ее изголовью, ища рунический став от бессонницы и кошмаров, пока я не вспомнила, что никаких рун здесь нет — кровать-то не моя.
Башня Соляриса, прежде напоминающая амбар с залежами трухлявой мебели, отныне выглядела куда чище и наконец-то напоминала человеческую спальню, какой должна была быть. Истрепанный и изъеденный молью балдахин сменили полупрозрачные занавески из тафты, а сломанные стулья и тумбы переехали в дальний конец комнаты, освободив достаточно пространства, чтобы по его центру расположились медвежьи шкуры. Воздух в башне тоже посвежел: с тех пор, как я повадилась ночевать здесь, Солярис приучился проветривать комнату по несколько раз в день. То был редкий жест его заботы, как и объятия чешуйчатого хвоста, коим он окольцовывал меня во сне, притягивая ближе. Правда, сейчас половина постели Сола была пустой и холодной, а одно из окон, распахнутое настежь, со скрипом раскачивалось. Вряд ли для того, чтобы впустить свежий воздух — скорее, чтобы кого-то выпустить.
Цварк!
Так вот, что меня разбудило на самом деле — вовсе не дурной сон, а ходящая ходуном крыша и черепица, сыплющаяся под драконьими когтями.
— Моря иссохнут, города сравняются с землей, горы развеются прахом по ветру, ибо нет ничего вечного, кроме одного — Соляриса и его привычки делать все наперекор, — протянула я саркастично, когда наконец-то растерла заспанные глаза и разглядела Сола, юркнувшего через окно обратно в башню и усевшегося у меня в изножье. — Я же просила тебя не карабкаться по крышам! Мы еще прошлые пробоины не залатали. Знаешь, каково это — выслушивать стенания Гидеона о потерях казны по четыре часа в день?
Солярис оставил мое замечание без ответа, как оставлял и все предыдущие. Едва ли ему было хоть какое-то дело до состояния казны, а уж тем более до Гвидиона с его фанатичной бережливостью — тот всегда хватался за сердце и пророчил Дейрдре скорое разорение, едва находилось что-то, что стоило дороже крестьянских сапог. Иногда мне казалось, что Солярис специально изводит его, подкидывая казначеям побольше работенки. Вот и сейчас он лишь усмехнулся и молча прижал ладонь к моему лицу, пока я не вспомнила, какое оно мокрое, и не попыталась отвернуться. Его когти безболезненно царапнули меня по щеке вслед за солеными каплями, высыхающими на коже.
— Вставай, — сказал Сол тихим, вкрадчивым тоном, и я уж больно подумывала, что что-то стряслось, как он тут же добавил: — Погода на улице в самый раз.
Глаза Соляриса горели ярко, точно рассветное зарево за стрельчатым окном. Небо только-только окрасилось тем же золотом, и первые лучи, как игривые дети, прыгали по углам комнаты, расписывая мрачные стены из серого камня летними красками. В этих лучах волосы Соляриса тоже начинали светиться, напоминая тот перламутровый шелк, в рубаху из которого он был одет. Широкий ворот с вырезом до ключиц приоткрыл верхнюю часть его безупречно белой груди, когда Сол склонил голову в бок от моего вопроса:
— Что на тебя нашло? Ты же сам сказал, что в такой ответственный день мне нужно хорошенько выспаться...
— Не похоже, чтобы у тебя был хотя бы шанс на крепкий и здоровый сон, — парировал он, многозначительно кивнув на мою подушку: бесформенные пятна, расползшиеся на ней, все еще оставались свежи. Лучшее доказательство его слов, как и мой тяжкий стон. — И да, не забудь в этот раз перевязать руки.
Сол бросил мне на покрывало ленты из телячьей кожи, а затем вскочил на подоконник и, оттолкнувшись, сиганул в открытое окно — прямо туда, где отныне встречать восход мне нравилось больше, чем в постели.
В Столице, что распростиралась куда севернее прочих городов, месяц благозвучия всегда выдавался теплым, но в этот раз он превзошел сам себя и уже спозаранку душил туат Дейрдре неестественным зноем. Впрочем, после месяца воя, который всегда оставлял за собою хворающих от воспаления легких детей и продавленные снегом крыши, даже жара Золотой Пустоши встретила бы у местных радушие. Да и плечи больше не ныли от тяжелых мехов и плащей, а кожа не трескалась от сухости и мороза — вместо этого ее покрывали бронзовый загар и пот. Стоило мне выйти из замка и догнать Соляриса, как последний потек у меня по спине, впитываясь в ткань подпоясанной мужской рубахи и таких же мужских штанов. Вскоре вся одежда промокла и потяжелела, и даже ленты из телячьей кожи, туго затянутые вокруг ладоней, не спасли их от зуда — старые мозоли мучительно запекло.
— Я драгоценная госпожа Рубин из рода Дейрдре... Ауч!
Лезвие меча из нейманской стали скрестилось с драконьими когтями, черными, как агат, и высекло искры. Если бы не утренняя роса, осевшая на цветочных лепестках, трава бы вспыхнула, и прекрасное маковое поле перед Рубиновым лесом охватил бы пожар.
— Я драгоценная госпожа Рубин...
Дыхание сперло от ударов, обрушивающихся на меня сверху, пускай они и были куда слабее тех, которые мне уже доводилось испытывать прежде. В какой-то момент я кубарем покатилась по земле, сбитая с ног, и едва не откусила себе язык, щелкнув зубами.