Кристальный пик
Шрифт:
— Не желает тебя видеть, — закончила я за Ллеу, и на мгновение его лицо исказила не то злоба, не то досада. Так выглядят дети перед тем, как зайтись плачем, когда считают наказание несправедливым. Но справедливости во всем, что сейчас происходило с Ллеу, уж точно было больше, чем в его решении запереть Маттиолу в комнате с решетками на окнах, откуда я вызволила ее сразу после того, как вернулась к жизни. — Прости, Ллеу, здесь я не в своем праве и ничем помочь тебе не могу. Но повинную голову меч не сечет. Ты уже каялся перед Матти и сделал все от тебя зависящее. Теперь решать судьбу ваших уз, рвать их или скреплять, предстоит только ей.
Вымолвив последнее слово, я развернулась на носках башмаков, давая понять,
После того, как она стала моим полноправным сенешалем, свободного времени Матти хватало разве что на то, чтобы поспать, помыться и иногда погадать со мной на углях вечерком, дабы отвлечься от суеты и узнать потехи ради, что грядет к нам вместе со следующим днем. Она много суетилась, как всегда без умолку болтала и колко подшучивала, когда заставала меня с Солярисом наедине, даже если в этом не таилось никакого подтекста и мы просто разговаривали на разных сторонах лавки. Словом, Матти была вполне счастлива и довольна своей новой жизнью, и в ней уж точно не было места для Ллеу, пока он такой. Пока он не признает, что любовь его ядовита, и что именно этот яд угрожал его семье в первую очередь, а не сахарная болезнь или высокомерие господ.
К тому же, не разверзнись между Ллеу и Матти эта пропасть, маловероятно, что она осмелилась бы так открыто лелеять в ладони сапфировый медальон и мысли о Вельгаре, как делала это сейчас, думая, что ее никто не видит.
Перед окнами северного крыла Рубиновый лес лежал как на ладони. Маковое поле, которое распростиралось вдоль всей его кромки, казалось с такой высоты уже, чем передник хангерока. Потому и создавалось ощущение, будто лес растет к замку вплотную — протяни руку и ухватишься за остроконечные листья, шепчущие на ветру о тех жертвах, что его породили, и о белоглазой вёльве, которая живет в его глубине. Из-за этого большая часть спален, расположенных в северном крыле, пустовала: местная прислуга была до того суеверной, что закрывала глаза даже когда просто проходила мимо расписанных витражом окон. Их даже не очищали от пыли. Чистыми стекла оставались только в альковах, где стояли нефритовые скамьи и где я пряталась в детстве, сбегая от весталки. Там же сейчас сидела Матти, мечтательно улыбаясь горизонту.
— Она уже почти час не двигается, — раздался шепот над моим ухом, когда я притаилась за углом коридора, наблюдая за Матти исподтишка.
Как-то раз Солярис пошутил, что Гектора не родили, а выковали в горне, ведь как иначе объяснить то, что запах огня и железа так сильно въелся в его кожу? Доля правды в этих словах была: благодаря запаху я и сама учуяла Гектора еще когда он поднимался по лестнице. За эти полгода его лицо усеяла целая мириада новых веснушек, а мышцы приобрели рельеф и сделались бугристыми, хотя только в месяце нектара Гектор справил шестнадцатилетние. Несмотря на свежий вид и чистую одежду, он выглядел усталым. Вероятно, только закончил работу в кузнице. Теперь она не ограничивалась ковкой одного лишь оружия: Гектор также мастерил разные приспособления по драконьим чертежам. Именно благодаря ему в некоторых башнях появились круглые бляшки с железными стрелами, указывающие время заместо песчаных часов, а добрую часть факелов сменили болотно-зеленые огни в стеклянных коробах.
— Как думаешь, Матти заболела? — забормотал Гектор, тоже вытянув голову за угол коридора. — Может, стоит позвать лекаря?
— Ох, Гектор, — Я улыбнулась, умиленная, и тихонько похлопала его по крепкому плечу. — Боюсь, любовь — болезнь неизлечимая.
— Какая еще любовь?! — скривился он, резко повысив голос, и я шикнула, боясь, что Матти услышит. Мне не хотелось быть той, кто откроет Гектору глаза на очевидное, поэтому я уклончиво ответила:
— Такая же, какая все время следует за тобой по пятам.
— А?
Гектор обернулся. Его глаза, — зеленее, чем Изумрудное море в месяц китов и трава в месяц зноя, — испуганно округлились, будто он увидел за собой на лестнице тень дикого медведя, а не девочки с косами и веретеном на пояске. Впрочем, то рвение, с которым Тесея преследовала Гектора, и впрямь наводило жуть, как и ее завидные способности охотника, перенятые от старшего брата. Кралась Тесея бесшумно, точно кошка, легко сливалась с тенями и пряталась так хорошо, что почти никогда не попадалась. Все, что могло ее выдать — это смущенное хихиканье, с которым она сразу сбегала, стоило Гектору невовремя повернуться. Прямо как сейчас.
— Знаешь, Тесея отлично шьет, — прошептала я, пытаясь справиться со смехом. — И хозяйка хорошая, Кочевник говорил. Из нее получится славная жена!
Щеки Гектора налились пунцовым.
— Что ты такое говоришь! Ей всего десять.
— Двенадцать, — поправила я. — Ты всего на четыре года ее старше.
— Вот именно! Целых четыре года! Она еще совсем дитя.
— Зато теперь ты понимаешь, каково мне, — усмехнулась я, и Гектор растерянно заморгал.
— Что? В каком смысле?
Я прикусила себе язык и уж больно хотела извиниться за неуместную шутку, — в конце концов, кому, как не мне, знать, что мы не выбираем, кого любить, — но голос Матти из-за угла спас меня от позора, а Гектора — от уязвленного самолюбия:
— Долго вы там копошиться будете, как блохи? Волки в зимний Эсбат и то тише воют!
Мы оба втянули головы в плечи, разоблаченные, и покаянно вышли из-за угла.
Оставшись сидеть в алькове под окнами, Матти повернулась к нам и многозначительно приподняла левую бровь, демонстрируя немую укоризну. Если она услышала, как мы обсуждаем Тесею, то наверняка слышала и то, как мы обсуждали ее саму. Тем не менее, вертеть в пальцах сапфировый медальон Маттиола не перестала, да и не сердилась вроде бы. Звенья золотой цепи позвякивали, а сам камень, чья форма напоминала желудь и имела порядка двадцати филигранных граней, отражал солнечные лучи и расписывал альков васильковыми красками. Только настоящие драконьи драгоценности могли так сиять: даже алмазному камешку размером с песчинку, привезенному из Сердца, было достаточно одного зажженного серного черенка, чтобы озарить светом целый зал.
— Мы не хотели нарушать твой покой, Матти, — сказала я извиняющимся тоном, ступив к ней в альков.
— Какой уж с вами покой, — вздохнула она, подперев ладошкой по-птичьи маленький подбородок с очаровательной ямочкой под нижней губой. — Разве что посмертный.
Маттиола снова повертела в руке медальон, под цвет которого будто специально подбирала платье, и я заметила, что на коленях у нее, оказывается, лежит наполовину исписанный рунами пергамент, а рядом — стопка писем и воронье перо с уже высохшими чернилами. Так вот, почему она прячется здесь! Неужто ведет с кем-то переписку?
— Ну, чего стоите? Присаживайтесь, коль пришли.
Матти пододвинулась, освобождая мне и Гектору место на скамье. Та была длинной и изогнутой, охватывала три-четыре окна вряд, но половину ее занимала раскинувшаяся юбка Маттиолы и те самые письма, мятые и неаккуратно сложенные. Я не удержалась и развернула одно из них, пока Гектор пытался пристроиться на самом краюшке, ничего не задев и не сломав своими длинными конечностями (он рос так быстро, что сам не успевал к этому привыкнуть).
— Ох, боги! Чье это? — ахнула я, пробежав взглядом по строчкам: корявым, размазанным, где руны путались между собой, образуя какие-то бессвязные предложения неправильной длины и формы. — Если бы Солярис писал с таким количеством ошибок, я бы от него отреклась!