Кристина
Шрифт:
Но черт побери, она была раньше! Глубокая вмятина, покрытая ржавчиной по краям.
Но все-таки теперь ее не было.
Я почувствовал себя очень одиноким среди металлического грохота и скрежета, и мне стало очень страшно. Все это было нелепо и дико. Он заменил антенну радио, тогда как выхлопная труба свешивалась почти до земли. Он поменял одну половину радиаторной решетки, но не притронулся к другой. Он говорил мне о работе над передом машины, но вместо нее поменял старую грязную обивку заднего сиденья на новую, красную. Обивка правого переднего сиденья была распорота от края до края.
Все
Какое-то воспоминание мелькнуло у меня в голове, и, прежде чем подумать о чем-то, я немного отодвинулся назад и взглянул на автомобиль целиком — не на одну или другую деталь, но сразу на все. И я получил то, что хотел; это с щелчком встало на свое место, и ко мне вернулся озноб.
Тот вечер, когда мы везли ее сюда. Спустившее колесо. Замена. Я тогда посмотрел на старую покрышку и подумал о том, что она колесила по земле в те дни, когда президент разбирался с кризисом на Кубе.
Я еще раз оглядел машину: на ней были новые антенна, часть воздухозаборной решетки, заднее сиденье и задний бортовой фонарь, но ни одного нового колеса.
Это навело меня на другое, уже совсем давнее воспоминание. В детстве мы с Эрни ходили в летнюю двухнедельную баптистскую школу, и там учительница каждый день начинала рассказывать какую-нибудь библейскую историю, всякий раз оставляя ее незаконченной. Затем она давала каждому из нас по листку белой — магической бумаги. Если вы скребли по ней монеткой или обратным концом карандаша, то на чистой поверхности проступали цветные картинки: голубка, приносящая оливковую ветвь старому Ною, рушащиеся стены Иерихона или какое-нибудь другое маленькое чудо в том же духе. Мы оба, затаив дыхание, наблюдали за тем, как на бумаге постепенно появлялись эти картинки. Сначала одна линия, плавающая в пустоте… затем вторая… затем они объединялись с другими и обнаруживали скрытую взаимосвязь… обнаруживали скрытое значение.
Я с возрастающей тревогой снова посмотрел на Кристину, пытаясь избавиться от чувства, что в ней мне виделось что-то ужасающе похожее на те чудесные магические картинки.
Я захотел заглянуть под капот.
Внезапно мне стало очень важно заглянуть под капот.
Я обошел машину (не знаю почему — мне не хотелось находиться впереди нее) и попробовал нащупать кнопку, открывающую капот. Это мне не удалось. Тогда я подумал, что она, вероятно, находится внутри.
Я начал ходить вокруг, а затем увидел кое-что еще, испугавшее меня почти до бесчувствия. Наверное, я мог ошибаться в отношении вмятины. Я знал, что ошибался, но по крайней мере технически…
Однако это представляло собой нечто совсем иное.
Я должен был признать, что она стала меньше.
Мои мысли кинулись к тому дню месячной давности, когда я забрел в гараж взглянуть на машину Лебэя, пока он и Эрни договаривались в доме о покупке.
Левая часть ветрового стекла целиком была опутана паутиной трещин, которые расходились во все стороны от белой выбоины в центре, оставленной, вероятно, каким-нибудь летевшим камнем.
Теперь эта паутина казалась гораздо меньшей и гораздо менее плотной — вы могли рассмотреть сквозь нее внутреннюю отделку машины, чего раньше не смогли бы сделать, я в этом уверен («Просто световой эффект, вот и все», — шепнул мне мой мозг).
И все-таки я должен был ошибаться — потому что это было невозможно. Просто невозможно. Можно было поменять ветровое стекло: это не проблема, если есть деньги. Но заставить трещины затягиваться…
Я засмеялся. Звук получился резким, и один из парней, возившихся с фургоном, удивленно посмотрел на меня. А потом что-то сказал своему напарнику. Смех действительно был глупым, но он был лучше, чем если бы я не издал никакого звука. Конечно, это был световой эффект, и ничего больше. В первый раз я видел машину на закате солнца, а во второй — в темном гараже Лебэя. Теперь ее освещали яркие лампы дневного света, подвешенные под потолком. Три различных источника света, два из которых порождали оптическую иллюзию.
Все же я хотел заглянуть под капот. Больше чем когда-либо.
Я подошел к дверце водителя и подергал за ручку. Она не поддалась. Дверца была заперта. И не только эта: все четыре кнопки на дверцах были опущены. Эрни вряд ли оставил бы машину открытой, чтобы кто-нибудь забрался внутрь и изгадил все вокруг. Может, Бадди Реппертон ушел, но род ползучих вредителей не исчисляется единицами. Я снова рассмеялся — старый глупый Дэннис, — и на этот раз рассмеялся еще более резко и хрипло. Я начинал чувствовать в себе некое раздвоение личности, как на следующее утро после слишком упорных экспериментов с куревом.
Запереть двери «фурии» было делом вполне естественным. Вот только если бы, обходя машину в первый раз, я не заметил, что кнопки на дверях были подняты, Я медленно попятился, не сводя глаз с машины. Она стояла на прежнем месте, с виду просто ржавая развалина. У меня не было ни одной мысли — в этом я чертовски уверен, — кроме той, что мне хотелось попасть внутрь и открыть капот. И чтобы помешать мне, она сама закрыла двери?
В этой мысли было немало юмора. Настолько, что я расхохотался (теперь уже несколько человек глазели на меня).
Чья-то большая рука легла на мое плечо и повернула меня на сто восемьдесят градусов. Передо мной стоял Уилл Дарнелл. Изо рта у него торчала потухшая сигара. Ее обслюнявленный кончик напоминал головку члена. На носу торчали небольшие очки с полукруглыми стеклами, глаза сквозь них смотрели холодно и задумчиво.
— Что ты здесь делаешь, детка? — спросил он. — Это не твоя собственность.
Парни с фургоном алчно глядели на нас. Один из них толкнул другого локтем и что-то шепнул.
— Она принадлежит моему другу, — сказал я. — Я пригнал ее вместе с ним. Может быть, вы помните меня. У меня на носу был большой резиновый шар, и вы…
— Я не желаю копаться ни в чьем дерьме, даже если ты прикатил ее сюда на скейтборде, — сказал он. — Это не твоя собственность. Припрячь свои шутки и исчезни. Испарись.
Мой отец был прав — он был негодяем. И я бы с превеликим удовольствием испарился; у меня на примете были сотни мест, куда бы я с радостью отправился в этот предпоследний день летних каникул. Но мне мешала машина. Множество мелочей, объединившихся в большой зуд, который нельзя было не расчесывать. «Будь его глазами», — говорил мой отец, и его слова звучали неплохо. Проблема была в том, что я не мог верить собственным глазам.