Критическая температура
Шрифт:
– Зачем?!
– Я люблю тебя! – повторил Юрка.
Она мягко, виноватой улыбкой еще более смягчая свое движение, отстранила его руки.
– Не надо… – С трудом выпрямилась, встала, шаткой походкой, уронив голову на грудь, отошла за противоположный край полированного стола, глянула исподлобья на Юрку и, прикрывая глаза ладонью, немножко смущенно, немножко нервно засмеялась сама не зная чему.
И Юрка спросил:
– Чему ты?
– Так!..
– А чему так?
– Просто так! – ответила она. неожиданно испуганным голосом, в котором
Юрка хотел подняться.
– Не надо! – попросила она и, сразу позабыв о смущении, предостерегающе вытянула руку.
Юрка остался на диване.
Они оба не заметили, когда доиграла и отключилась радиола.
Теперь, подойдя к ней, Милка медленно, почти не глядя на этикетки, перебрала несколько пластинок и ни с того, ни с сего остановила свой выбор на Зыкиной: «Что было, то было…». На этой беспокойной и недоброй по теперешнему Милкиному состоянию песне. Чуточку поколебалась, прежде чем установить ее на проигрыватель.
Что было, то было, закат догорел…Взгляд ее утонул в густеющих сумерках за окном. Где-то само собой увяз в недосказанности едва только начатый разговор с Юркой… И в нагнетающемся, наполненном недоброй песней молчании Милка остро ощутила, как входит в нее, опять возвращаясь, глухая, властная, ничем не объяснимая тревога. Милка почти физически чувствовала ее насильственное, стремительное проникновение сразу отовсюду: из молчания, из этой песни, из ранних сумерек за окном…
«Юра! – мысленно позвала она, чтобы Юрка не дал этой стихии поглотить ее. – Ю-ра!..»
И поверила, что он услышал, когда Юрка поднялся, подошел, обнял ее за плечи. Снова тихонько и нервно засмеялась вдруг без причины. И машинально защитила грудь в то время, как он целовал ей виски, голову…
А радиола остановилась опять, замолчала.
На дворе уже едва просматривались деревья. И, против обыкновения, не слышалось детских голосов.
Милка заставила себя повернуться к нему.
– Тебе пора, Юра…
– До завтра?.. – спросил Юрка.
Она кивнула:
– До завтра!
Потом, уже у выхода, Юрка еще раз осторожно поцеловал ее в губы.
А Милка, прикрыв за ним дверь и подождав, когда стихнут его шаги на лестнице, замешкалась вдруг, будто оцепенела, держа руку на никелированной защелке замка.
Очнулась и торопливо скользнула в свою комнату, когда услышала движение в комнате матери. Хотела занять себя чем-нибудь для виду, но не нашла – чем, и остановилась у подоконника, лицом к двери.
Мать вошла в том же ярком халатике и с высокой прической, какую делала по утрам.
Села в уголок дивана и закинула ногу за ногу. Только после этого внимательно, долго посмотрела на Милку и спросила:
– Тебе очень нравится Юра?
– Я не приглашаю домой того, кто мне не нравится… – сказала Милка.
Мать усмехнулась, вприщур испытующе глядя на нее.
– Ты меня отлично понимаешь. Я говорю не об элементарном уважении к человеку… – Она поморщилась, не находя ясных и в то же время достаточно обтекаемых выражений, какие приняты в разговорах родителей с детьми. – Он кажется тебе самым лучшим?
– Почему – кажется? – переспросила Милка. – Он и есть лучший!
– Ну, дай бог… Тем более, это твое личное дело… Только у тебя еще куча времени впереди… Не ошибись.
И Милка наконец не выдержала, взорвалась:
– Почему ты как будто предостерегаешь меня?! Ты что, сама слепая?! Не торопись, не ошибись!.. Или ты хочешь, чтобы и я тоже, как ты, – одна вот так, всю жизнь, а?! Ты знаешь, что мы как сироты с тобой?! – Даже губы ее побелели в эту минуту, чего никогда еще не случалось с ней.
Мать убрала ногу с колена, растерянно выпрямилась.
– Нет, что ты… Этого я и не хочу как раз: чтобы ты, как я…
– А у меня и не будет так! – заявила ей Милка, уже раскаиваясь в постыдной вспышке, но и не в силах сдержать себя. – Я не хочу стать одинокой! – В голосе ее дрожали слезы, хотя глаза были сухими.
Мать встала, подошла к ней и сначала как будто виновато, а потом раздраженно высказала, поймав Милку за локоть:
– Если я и думаю о чем-нибудь, то только, чтобы ты не стала одинокой, вроде меня! – Они смотрели в глаза друг другу, но взгляды их впервые не смешивались. – Обо мне речи уже нет! Хотя я одинока только ради тебя! Я хочу, чтобы ты была счастливой, вот и все! Поняла?! Это и цель моя и утешение, пусть даже относительное…
Как неожиданно вспылила Милка, так сразу и успокоилась.
– Я, мам, счастливая! Уже счастливая, понимаешь?.. И не сердись на меня! Я, наверное, еще не привыкла к счастью…
Мать привлекла ее к себе, чтобы поцеловать, и Милка непроизвольно спрятала от нее лицо, потому что в лицо целовал Юрка.
– Дура я… – сообщила она.
Мать подтвердила:
– Мы обе дуры. – И поцеловала ее в затылок.
Потом они без видимой на то причины расхохотались вдруг. Потом, не размыкая рук, обе прошли к телевизору, включили его и, тесно прижавшись друг к другу, остаток вечера сидели в одном кресле, пока дикторша не пожелала им спокойной ночи.
– Не сердись на меня, мама! – уже совершенно успокоенная и счастливая этим спокойствием, еще раз попросила Милка.
– Я не сержусь, глупая! – В подтверждение своих слов мать, категорически тряхнув головой, вслед за дикторшей пожелала ей доброй ночи.
«Сибоней, ты прекрасна, словно утро, Сибоней!..» – напевала Милка, застилая постель.
А ночью Нина Алексеевна, Милкина мать, проснулась от какого-то смутного ощущения беды в доме. Некоторое время глядела в темноту над собой, справедливо рассудив, что ощущение это могло явиться в результате вчерашней нервотрепки, из-за какого-нибудь мимолетного, тут же забытого сновидения. Но задержала дыхание, напрягая слух, и отбросила на сторону одеяло.