Критический эксперимент
Шрифт:
Генерал направился к выходу и вдруг обернулся:
– - Ну, если матушке понравится, озолочу! А ежели нет — не обижайся, живота лишу.
На этом и порешили. Губернатор велел чиновнику переписать <<скаску>> красивым почерком, экзекутору — занести меня в списки канцелярии на должность письмоводителя и выдать мне деньги за прогоны, а меня самого отправил сортировать бумаги. Я, полубезумный от бессонницы, тем не менее ухитрился договориться, что меня отведут к вдове Шильдерше, что невдалеке от канцелярии губернатора сдает комнату со столом (на волне того, что все чиновники помирали со смеху, читая записи, и решили угостить меня вечером в трактирчике; раздобревший экзекутор даже выдал мне
Канцелярская рутина
Шильдерша оказалась опрятной тихой женщиной лет тридцати. Звали ее Гретхен. Переговоры с ней вел столоначальник губернский регистратор Абрам Шишкин. Я внимательно вслушивался в немецкую речь и понял, что решающим аргументом, с помощью которого Шишкин сбил цену за месяц до рубля с полтиною было то, что я не женат и пью только пиво, как немец, а не как русский. Я заплатил за месяц вперед, поднялся в малюсенькую и холодную комнатушку непосредственно под крышей и сразу уснул.
Проснулся я в четыре часа утра. К пяти утра надо было быть в присутстствии. Сонь генерал не жаловал. Как я и ожидал, завтрак был весьма скудным и невкусным: вареная капуста и кружка жидкого кофе. Но, слава Богу, теперь на некоторое время я хотя бы был лишен опасности умереть с голоду.
Опасной бритвой я пользоваться не умел и боялся, что даже <<унаследованных>> навыков будет достаточно лишь для того, чтобы не зарезаться, поэтому по дороге пришлось воспользоваться услугами цирюльника. Вылетело еще две копейки.
На утреннем <<разводе>> генерал велел князю вместе со мной прочитать протокол полностью, а затем отдать его для запечатывания в секретный пакет. Похвальная предусмотрительность, дабы в Москве князь читал гладко и без запинок. Князю этот юмор на уровне офицера тоже понравился, это был хороший признак. Да и генерал-аншеф был отнюдь не дурак и оценил шансы перед тем, как отправлять мое произведение <<изящной словесности>>.
Во дворе я увидел ката. Я с дрожью в голосе спросил его, не будет ли сегодня очередного дознания? Палач пояснил, что, поскольку Ванька уже сознался в преступлении, теперь должны в Питере решить, где будут дознавать его дальше и судить: в Тайной канцелярии или на месте. А поскольку каждый узник имеет право закричать <<Слово и дело!>> и после этого его должны отправить в Тайную канцелярию, нужды мучить Ваньку сейчас нет. Более того, генерал велел подлечить его и хорошо кормить, дабы подследственный набрался сил и расслабился.
– - Лучше будет, если Ваньку у нас оставят. Ужо повеселимся, — спокойненько сказал палач.
Мне осталось лишь поддакнуть.
До обеда у меня дел больше не было, поскольку я был подчинен непосредственно губернатору, и, похлебав жиденький супчик, я вновь отправился в присутствие ждать дальнейших указаний. Они мне были переданы через экзекутора: мне надлежало в течение недели каждый день сидеть в городской ратуше и вести вместе с коллежским регистратором Пафнутием Чухланцевым отчеты о заседаниях магистрата для самого губернатора. Я понял, что губернатор решил таким образом усовершенствовать меня в немецком языке. Но, конечно же, это поручение меня гораздо больше устраивало, чем пыточный застенок.
Когда я проходил мимо окошка темницы, Ванька обложил меня и обозвал всячески, в том числе и крысой суки Елисаветы. Я, воспользовавшись тем, что никого вокруг не было, спокойно ответил ему, что пусть он обкладывает и обзывает всех, но императрицу не трогает, тогда у него есть шанс остаться в живых и сохранить язык.
Вечером мы все направились провожать уходящий в Питер корабль. На нем уезжал князь с двумя слугами и кучей сумок бумаг: для Сената, для Синода,
Рутина пошла день за днем. Я сидел в зале ратуши, вслушиваясь в скучные прения немцев. Пафнутий пояснял мне непонятные места (немецкий он знал неплохо, но по-русски перелагал все безобразно; зато почерк у него был намного лучше моего). Мы выработали такой стиль работы. Пафнутий, если я давал знак, говорил свои пояснения, я выдавал ему русскую фразу, он записывал. На третий день пояснений я уже запрашивал не на каждом шагу, а к концу недели не часто.
Единственной приятной особенностью службы было то, что по ходу заседаний ратманы дули пиво с колбасками и капустой, и нам тоже перепадало.
В воскресенье я сходил в церковь, отстоял службу и по дороге встретил Гретхен, идущую из кирхи. Я неожиданно для себя обратился к ней по-немецки: сказалась практика недельного сидения в ратхаузе. Она улыбнулась и сразу же вновь напустила на себя скромненький вид, опустив глаза, и ответила мне, что она рада видеть, что я честный, скромный и богобоязненный человек. Жаль только, добавила она, что не лютеранин. Но Мартин Лютер до России не добирался, как им говорил пастор.
И тут я увидел подвыпившего майора, явно прибывшего прямо с войны. Лицо его показалось мне знакомым. И тут я понял, что случилось. Я подошел к нему, офицер выпучил на меня глаза, а я тихонько сказал: <<Товарищ капитан Яковлев! Техническое отделение практики!>>
Майор остолбенел, затем расхохотался и сказал: <<Пошли в трактир. Посидим как следует.>>
Мы сидели в трактире до вечера. Премьер-майор Яковлев, оказывается, был выброшен в Пруссию три года назад в чине прапорщика (вернее, штабс-капитана, разжалованного в прапорщики за пьянку, драку и ругань в адрес начальства). Он оказался в группе брошенных своими офицерами солдат и предотвратил набег пруссаков на беспечного бездарного командующего, а затем перехватил английское письмо, в котором командующему предлагалось большое отступное за отступление из Пруссии. В тот же момент Яковлев почувствовал, что может уже вернуться, но он решил остаться здесь, где жизнь настоящая. Он ухитрился передать письмо в руки императрице, ему вернули чин штабс-капитана, наградили орденом и послали привезти по именному повелению генерала на суд императрице. Он прибыл в свите Апраксина, который был назначен новым командующим, Апраксин объявил командующему. что тот арестован, и Яковлев повез предателя в Петербург. Зная, что императрица никого не казнит, а здесь скорее всего изменник отделается выговором и отправкой в имения, он всю дорогу вел речь о том, что императрица собирается урезать генералу язык и сослать на Камчатку навечно. В итоге недалекий и трусливый генерал попытался бежать, и Яковлев вместе с солдатами убил его при попытке к бегству.
Императрица отругала его за то, что не довез изменника, но видно было, что в сердце она довольна. А Яковлев нашел блестящий ход, стал показывать, что он готов на все, как рыцарь императрицы, любящий ее всей душой (но благоразумно вел себя так, чтобы она не попыталась сделать его фаворитом: показывал, что он смертельно робеет при ее появлении). Императрица растаяла и подарила ему свою персону в золотом медальоне.
После этого Яковлев вернулся на войну. Случаев проявить храбрость и умение командовать ему представилось много. Он хвастал мне, как с горстью солдат удерживал холм, пока все войско не развернулось и не ударило пруссакам в тыл, как с казаками взял в плен знаменитого прусского генерала, упоминая при этом кучу немецких и русских фамилий. Поскольку все видели персону у него на груди, представлять к наградам его не забывали и он уже дорос до премьер-майора, на груди которого сияли русские звезды и австрийский орден.