Критика криминального разума
Шрифт:
— Четыре часа, сударь, — ответил он. — По городу расклеены объявления. Я сам отдал приказ. — Он замолчал, не зная, как я отреагирую на его слова. — Вы хотите прекратить их расклеивание?
— Пусть будут, — ответил я. — Может быть, кто-то и сообщит нам что-нибудь полезное.
— Я как раз собирался рассказать вам о своих намерениях, сударь, — продолжил Штадтсхен, — но когда я постучал, вы не ответили. Мне доложили, что вы покинули Крепость в сопровождении какой-то дамы. Тогда перед тем как лечь спать, я написал записку и поручил передать ее вам, как только вы вернетесь. Всю ночь я был на дежурстве, сударь.
Я не слушал его, занятый собственными мыслями. Если
С другой стороны, если я имел дело не с трупом Лямпе, а с одной из его очередных жертв — что означало, что, расправившись с сержантом Кохом, он решил по дороге в Белефест совершить нападение на кого-то еще, — я мог оказаться в очень сложной ситуации. Но могли Лямпе отбросить свой традиционный modus operandiи привычное орудие преступления и перейти к банальному убийству? Два жестоких злодеяния за один день. Неужели его кровожадность растет и заставляет его убивать все чаще и чаще?
Штадтсхен с грохотом отодвинул ржавый засов в подземный склеп, железная дверь со скрежетом по каменному полу отворилась, и этот шум заглушил слова молитвы, сорвавшиеся с моих губ. Я молился о том, чтобы в темной комнате, в которую мы сейчас входили, я обнаружил бы труп Мартина Лямпе. Уверенность в его смерти означала бы избавление от ужаса, державшего в тисках Кенигсберг, и мое собственное освобождение от страшных мыслей и эмоций, не дававших мне покоя на протяжении всего времени моего пребывания здесь.
— Прикройте чем-нибудь рот, сударь, — порекомендовал Штадтсхен, преградив мне путь. — Один из наших ребят сегодня утром отправился на тот свет. Холера. Все время либо блевал, либо сидел в сортире. День и ночь почти целую неделю. Какая страшная смерть!
Штадтсхен прикрыл рот и нос рукавом, а я воспользовался для той же цели воротником куртки. Вонь, стоявшая в помещении, была отвратительной и слегка сладковатой. Стены были побелены известью, и свет наших факелов отражался от них ослепительными бликами. Основное пространство комнаты оказалось пустым, за исключением большой оловянной ванны, стоявшей у дальней стены. Я подошел к ней, заглянул в нее и отвернулся. В ней на спине лежал обнаженный труп мужчины. Глаза его вылезли из орбит, широкая грудь провалилась, кожа сморщилась и пожелтела, живот раздулся до такой степени, что, казалось, вот-вот лопнет. Хотя я старался не думать об этом, но не мог избавиться от мысли, что пройдет совсем немного времени и из него наружу вырвутся тошнотворные газы.
Я попытался сконцентрироваться на непосредственной цели. Рядом со мной не было профессора Канта, который мог направить
— Вон там, сударь. — Штадтсхен указал факелом в сторону дальнего угла склепа.
Человек, найденный в лесу, лежал на подстилке из грубой дерюги. Мне пришлось признать, что Штадтсхен был прав. Слово «труп» здесь не совсем подходило. Я почувствовал, как у меня внутри поднимается ураган отвращения, и услышал, как Штадтсхен откашлялся и сплюнул на пол.
— Надеюсь, он уже был мертв, когда его разрывали на части, — пробормотал офицер, когда я вставлял свой факел в кольцо на стене.
Решив следовать рекомендациям профессора Канта, я опустился на колени рядом с останками, чтобы внимательно их осмотреть. Я заметил ребра и кости, части позвоночника, сломанного по меньшей мере в трех местах, остатки скелета рук и ног, бледно-оранжевого или темно-коричневого цвета там, где были вырваны мышцы и мясо. Клочья прозрачных сухожилий и обломки хрящей все еще висели на суставах, но не осталось практически никаких мягких тканей. Определить степень окоченения трупа было невозможно. Поэтому нельзя было сказать точно, когда погиб этот человек.
— О Господи, как же они проголодались, сударь!
Слова Штадтсхена были резки и грубы, но мне пришлось признать, что замечание его очень точно. Порывшись в карманах, я вытащил ключ от своего кабинета. Воспользовавшись им, я не без труда повернул к себе сверкающий череп. И в это мгновение истинный смысл многочисленных memento mori, [34] которыми мы так любим украшать наши прусские церкви, дошел до моего понимания с такой проникновенной ясностью, каковой прежде я никогда не испытывал. Мне потребовалось некоторое время, чтобы набраться мужества и более внимательно взглянуть на лик смерти, представший мне с уже отвалившейся нижней челюстью. Кожа полностью отсутствовала — звери сожрали уши, щеки и подбородок. И лишь небольшую прядь волос на самой макушке хищники почему-то пощадили.
34
Помни о смерти. Человеческий череп, служивший постоянным напоминанием о смерти (лат.).
Хотя волосы пропитались кровью, концы у них были чистые. Они были абсолютно белые. Человек преклонного возраста или преждевременно состарившийся. Хотя, возможно, он поседел мгновенно, заметив, что его преследуют голодные волки и что он обречен? Я отбросил это маловероятное предположение и вновь инстинктивно подумал о Мартине Лямпе, лакее Канта, секретаре, глубокой ночью переписывавшем труды хозяина, слуге, которого я никогда не видел. Насколько мне было известно, Лямпе было почти семьдесят лет. Его волосы вполне могли быть седыми.
— Они начали с более сочных частей, сударь. Со щек и губ, мышц и жира, мяса на руках и ногах.
Штадтсхен стоял у меня за спиной, наклонившись вперед и внимательно всматриваясь поверх моего плеча. Я бы предпочел, чтобы он стоял немного дальше и не мешал моей работе. Но вместо этого он протянул палец и коснулся черепа, который откатился набок, обнажив покрытые хрящами трубки трахеи и пищевода, каким-то чудом сохранившиеся при нападении хищников.
— Они оторвали ему голову, сударь. Совершенно ясно, что этот случай не имеет никакого отношения к вчерашнему убийству вашего помощника.