Критика политической философии: Избранные эссе
Шрифт:
Саму возможность проведения «круглых столов» «транзитологическая» литература связывает с отстранением от участия в них и с политической маргинализацией определенных сил, выступающих против «компромисса» между властью и оппозицией [408] . Обычно такие силы обозначаются как «сторонники твердой линии» среди власть имущих и «экстремисты» в рядах оппозиции. В свете этого говорить об одобрении принимаемых на «круглых столах» решений всеми лицами, чьи интересы могут быть прямо или косвенно затронуты ими, никак нельзя, даже если круг лиц, о которых идет речь, ограничить элитами власти и оппозиции [409] .
408
См., к примеру, точные формулировки этого принципа у И. Шапиро и К. Янг, хотя, вновь подчеркну, они в этом пункте выражают лишь общую установку «транзитологической» литературы – Jung, С. and I. Shapiro, «South Africa's Negotiated Transition: Democracy, Opposition, and the New Constitutional Order», in I. Shapiro, Democracy's Place. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1996, p. 187.
409
Особую проблему, в которую мы не можем сейчас углубляться, представляет композиция элит, как власти, так и оппозиции, характер отношений внутри их и представленность или непредставленность различных образующих их элементов на форумах типа «круглых столов». В качестве общего правила можно зафиксировать то, что чем шире представлены на таких форумах различные силы, образующие власть
Но сводить проблему демократичности и ненасильственности «круглостольных» диалогов к отношению к ним (и их результатам) со стороны различных фракций правящей и оппозиционной элит, конечно же, нельзя. Главными являются вопросы о том, как представлены в таких диалогах массы, поддерживающие оппозицию и власть, и получают ли их одобрение принимаемые благодаря таким диалогам решения.
Наиболее общим ответом «транзитологов» на первый вопрос можно считать формулу «парадоксальности» представительства масс элитами, предложенную Стивеном Холмсом: «Парадоксальным образом элиты должны одновременно представлять и не представлять свои массовые базы (their constituents). Они должны удерживать лояльность своих последователей, но не воспроизводить их бескомпромиссность в ходе общенациональных переговоров» [410] . Иными словами, вопрос представительства масс сводится к вопросу об эффективных технологиях удержания их лояльности в условиях отказа от артикуляции их более радикальных, чем у элит, политических позиций и устремлений. В свете этого способом решения данного вопроса, как он был описан Арендом Лийпхартом еще задолго до проведения «круглых столов» в Восточной Европе или Южной Африке, является «усиление политической инертности неэлитной общественности и ее почтительного отношения к лидерам соответствующих сегментов [общества]» [411] .
410
Holmes, S., «Gag Rules or the Politics of Omission», in Constitutionalism and Democracy, ed. J. Elster and R. Slagstad. Cambridge: Cambridge University Press, 1988, p. 30.
411
Lijphart, A., Democracy in Plural Societies: A Comparative Exploration. New Haven, CT: Yale University Press, 1977, p. 169 (курсив мой. – Б. К.).
Такой тип отношений между элитой и массами и такое представление о политическом представительстве соответствуют логике «шумпетерианской» демократии [412] . На эту модель демократии ориентировались и ее реализацию готовили «круглостольными» диалогами «реформаторы» от власти и «умеренные» от оппозиции. Ключевое условие консенсуса относительно этой модели – отказ («умеренной») оппозиции от более радикальных идей самоуправленческой демократии, вдохновлявших массовые низовые движения типа той же «Солидарности». Угасание и в конечном счете развал «Солидарности» в качестве низового демократического движения объясняется именно этим обстоятельством [413] . Движениям такого типа нет места в пространстве «шумпетерианской» демократии. Именно «шумпетерианская» логика непредставительства масс (вспомним «парадоксальную» формулу Холмса) позволяет объяснить то, как вообще оказались возможны «круглостольные» диалоги, не одобряемые большинством рядовых сторонников и оппозиции, и власти. С одной стороны, как отмечают наблюдатели, идея пакта с коммунистами «противоречила позиции рядовых членов „Солидарности", которые продолжали сопротивление.». Они считали, что «моральная чистота была главным оружием „Солидарности“. Пакты и переговоры с властями могли разоружить профсоюз» [414] . С другой стороны, еще до начала «круглостольных» переговоров—39 из 51 областной (воеводской) организации правившей тогда партии направили в ЦК письма протеста против встреч шефа польского МВД генерала Кищака и лидера «Солидарности» Леха Валенсы, на которых готовился будущий «компромисс» власти и оппозиции [415] .
412
Этим понятием обозначают метод конкурентной борьбы политиков за власть в соответствии с избирательными процедурами, содержательно выражающийся в том, что, как писал сам Шумпетер, демократия становится правлением политиков, а не народа (см. Schumpeter, J., Capitalism, Socialism and Democracy. NY: HarperPerennial, 1976, pp. 284–285). Сама идея политического представительства как артикуляции и рациональной рефлексии «воли народа» – в отличие от лоббирования интересов «влиятельных групп» – в этих условиях теряет смысл (см. Schumpeter, J., Op. cit., p. 248, а также с. 250–256). Более подробно я разбирал понятие «шумпетерианской» демократии в другом месте. См. Капустин Б. Г. Грядущие выборы и правила шумпетерианскои демократии. В кн. Капустин Б. Г. Идеология и политика в посткоммунистической России. М.: УРСС, 2000.
413
Политическая логика и исторические обстоятельства отказа оппозиционных элит от идей самоуправленческой демократии, выражавших собственное понимание рабочим движением своих политических задач (скажем, в Польше периода 1979–1981 годов), отказа, произошедшего еще до «круглостольного» диалога с коммунистической властью, обстоятельно описаны Давидом Остом. См. Ost, D., The Defeat of Solidarity: Anger and Politics in Postcommunist Europe. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2005, глава 2.
414
Osiatynski, W., Op. cit., p. 27.
415
Там же, с. 29.
С позиции высокой Истины, претендующей на отражение «объективных» законов истории, если в такую Истину еще можно верить, допустимо заявить, что и оппозиционное, и коммунистическое рядовое большинство было не право, и элиты обоснованно (в логике этой Истины) игнорировали мнение большинства. Однако никак нельзя сказать, что такое игнорирование является демократическим – в любой логике, кроме «шумпетерианской», и тем более нельзя сказать, что оно может служить основанием ненасильственного диалога всех, кого прямо или косвенно касаются его результаты. И разве не правы были – в логике политики ненасилия – рядовые члены «Солидарности» в том, что организованные таким образом сделки власти и оппозиции лишают последнюю ее «морального оружия»? А какое еще «оружие» может быть у «ненасильственной политики»?
Да, утрата «морального оружия» не обернулась политическим поражением «Солидарности». Но она обернулась перерождением «Солидарности» и в этом смысле таким же моральным «банкротством», какое зафиксировал Ганди относительно национально-освободительного движения в Индии накануне его политической победы. В данной статье мы оставим за кадром оценку такого морального «банкротства» в логике политической целесообразности, т. е. оценку его с точки зрения целей демонтажа структур британского владычества в Индии или коммунистического господства в Восточной Европе. Отметим лишь то, что для «ненасильственной политики» и то и другое не может быть целями как таковыми [416] . Ее целями, совпадающими с ее средствами, практикуемыми «здесь и сейчас», выступает только нравственная «регенерация» людей – по обе стороны политического барьера. В свете этих целей, т. е. по ее собственным меркам, «ненасильственная политика» «обанкротилась» и в Индии, и в Восточной Европе.
416
Так, Ганди прямо писал о том, что «изгнание англичан не должно быть непременно нашей целью» (Gandhi, M., Hind Swaraj… p. 73). Равным образом, Гавел подчеркивал, что целью является «не борьба против лиц, связанных со старым режимом или его представителями. В первую очередь, на повестке дня стоит борьба с привычками рядовых граждан» («The Strange Epoch of Post-Communism», in Michnik, A., Letters from Freedom, ed. G. Gross. Berkeley, CA: University of California Press, 1998, p. 225). Эта формулировка связана с центральной программной идеей сопротивления коммунизму во имя восстановления аутентичного существования («жизни по правде») для «всех», т. к. «все» были порабощены ложью коммунистического строя (см. Havel, V., Power of the Powerless, pp. 29, 37 ff).
Но, вероятно, самым разительным контрастом между дискурсивно-этической моделью ненасильственного диалога и «круглыми столами» в Восточной Европе являются соответствующие способы формирования их тематики – принципиальное отсутствие «запретных тем» в первом случае и тщательная селекция тем – во втором. При этом важнейшим критерием отбора тем, из которых формировалась «повестка дня» «круглых столов», являлась отнюдь не их значимость для масс сторонников власти и оппозиции. Напротив, таким критерием служила политически рассчитываемая вероятность согласия по ним оппозиционной и властной элит, говоря проще, общий знаменатель их интересов.
Жесткое ограничение тематики «круглых столов», ведущих к «смене режима», является своего рода аксиомой «транзитологической» теории [417] . Из этой тематики должны быть исключены все вопросы, публичное обсуждение которых и принятие решений по которым может нанести урон существенным интересам какой-либо из сторон, участвующих в переговорах. Конечно, в первую очередь это относится к вопросам собственности и политики перераспределения доходов. Из этого Адам Пжеворский делает вполне логичный вывод о том, что «переговорный» переход к демократии имеет в качестве своей необходимой цены социальный и экономический консерватизм, который политически обеспечивается разоружением или даже саморазоружением левых партий и группировок [418] . Классической иллюстрацией этого положения выступает испанский «пакт Монклоа». Он привел к трансформации политической системы страны без изменения экономических отношений и даже без сколько-нибудь заметного перераспределения доходов между основными группами общества.
417
См. O'Donnell, G. and P. Schmitter, Transitions from Authoritarian Rule: Tentative Conclusions about Uncertain Democracies. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986, pp. 41, 69; Linz, J. and A. Stepan, Problems of Democratic Transition and Consolidation: Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1996, p. 17; Przeworski, A., «Some Problems in the Study of Transition to Democracy», in Transitions from Authoritarian Rule: Comparative Perspectives, ed. G. O'Donnell, et al. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986, p. 63 и т. д.
418
См. Przeworski, A., «Democracy as a Contingent Outcome of Conflicts», in Constitutionalism and Democracy, pp. 74, 80.
Тезис о неизбежном социально-экономическом консерватизме «переговорных» переходов к демократии нуждается как минимум в существенном уточнении при его применении к соответствующим процессам в Восточной Европе. Действительно, они ознаменовались не сохранением отношений собственности, а их радикальным преобразованием, известным как приватизация и денационализация государственной собственности, не неизменностью схем распределения доходов различных общественных групп, а кардинальным их перераспределением в пользу имущих и в ущерб не– и малоимущим, которое вызвало обвальное падение уровня жизни основных слоев трудящихся практически во всех бывших «социалистических» странах (хотя глубина этого падения варьировалась от страны к стране). Смоляр, с чьей характеристики событий 1989–1991 годов как «восстания против насилия» мы начали этот раздел эссе, совершенно верно заметил, что кардинальные реформы всегда предполагают перераспределение «издержек и выгод» между различными общественными группами и индивидами, и в случае посткоммунистических реформ очевиден выигрыш высших и средних классов и проигрыш низших [419] ".
419
См. Smolar, A., «From Opposition to Atomization», in Journal of Democracy, 1996, vol. 7, no. 1, p. 37. Приведенное рассуждение Смоляра завершается историко-оптимистическим утешением низших классов, весьма напоминающим коммунистические посулы «светлого будущего» грядущим поколениям трудящихся, в том духе, что, в конце концов, и они выиграют от «присоединения к современному миру». Сокрытие того, что жертвы «современного мира» столь же необходимым образом принадлежат ему, как и его хозяева, узурпирующие право считаться «современными» для упрочения своего идеологического господства, само по себе работает на консолидацию существующих структур господства.
То уточнение, которое, вероятно, нужно внести в тезис Пжеворского о социально-экономическом консерватизме «переговорных» переходов к демократии при его применении к Восточной Европе, состоит в указании на радикальность этого консерватизма и объяснении того, в чем именно он радикален, оставаясь консерватизмом.
Первое достаточно очевидно. Переходы к демократии в Восточной Европе радикальны в том, как они разрешили центральное противоречие коммунистических режимов, существовавших в этом регионе мира. Это противоречие лучше всего зафиксировать при помощи понятия «дуальной функции», которое в своем классическом эссе о «политическом компромиссе» разработал Отто Кирхаймер применительно к нацистскому режиму в Германии [420] . «Дуальная функция» национал-социализма заключалась в том, что, с одной стороны, он был системой господства над массами, но, с другой стороны, эта система возникла из массового движения. До его подавления оно противостояло другим партиям, в том числе левым, и победило их, отчасти перенимая на себя их обязательства перед массами и их тип отношений с массами. В этом плане национал-социализм был наследником этих побежденных левых партий. Он был «повязан» собственным прошлым как массового движения, был вынужден стараться удовлетворять экономические потребности своей массовой базы и неким образом инкорпорировать их в структуру «нового порядка», каким бы угнетательским по отношению к массам и даже смертоносным для них этот «порядок» ни был в другой своей ипостаси.
420
См. Kirchheimer, О., «Changes in the Structure of Political Compromise», in The Essential Frankfurt School Reader, ed. A. Arato and E. Gebhardt. NY: Continuum, 1987, p. 66.
Степень остроты данного противоречия была в коммунистических режимах, вероятно, даже выше, учитывая и их прямое происхождение из левых движений и идеологий, и беспощадность превращения трудящихся классов в «трудовые армии», включая армии заключенных концлагерей, на службе номенклатуры. Иными словами, более грубая и варварски расточительная система господства над трудом сочеталась с более высокими обязательствами власти перед ним. Эти обязательства можно назвать «фикциями», но опять же в смысле, придаваемом этому понятию Деррида (см. сноску 28). Повторим, речь идет не просто о пропагандистских выдумках, а о политике, материализующейся во вполне «осязаемых» институтах, таких как бесплатное образование и здравоохранение, отсутствие безработицы, привязка зарплат к очень скромной, но обеспечивающей «сносное» существование потребительской корзине и т. д. Наконец, эти «фикции» обусловили идеологическую безоружность коммунистической власти, правившей от имени рабочих в первую очередь, перед протестами именно рабочих.