Кровь диверсантов
Шрифт:
Я увидел «Кантулию»!
Глава 44
Великий Диверсант и Племенной бык становится лабухом. – Виктор Д. – поэт, музыкант, циркач и спаситель – вечная ему слава!
Конечно, это была не та почти новенькая «Кантулия», которую прятал от меня Любарка. Эта была и цветом пожиже, и позалапаннее. Но – аккордеон! Но – музыка! Чемодан мой рухнул под ноги, глаза не отрывались от источника «мананы», от пощипывания души звуками небесной сферы…
Слезы подступали ко мне, слезы… Но они не помешали встретиться взглядом с человеком, который из глубины купе тоже со слезой посматривал на меня.
Прошли годы, время, не измеримое никакими календарями,
Витя! Дорогой Витя! Я не назову твою фамилию, когда-то гремевшую по всей стране и вне ее, пальцы мои уже отрываются от клавиш компьютера, чтоб ненароком не выдать тебя. Ты писал чудные песни и стихи для детей, и взрослые, услышав их, превращались в младенцев. Ты и в цирке потом работал, и на эстраде, но в начале 1945 года взвалил на себя обузу, принял прогоревших музыкантов, изловленных на «левых» концертах, обворожил какую-то московскую даму – и та разрешила музыкальным парням не умереть с голода.
Он насквозь видел и даму, и своих «лабухов», и все многомиллионное стадо, которое желало по вечерам в клубе слушать инструменты да толкаться в обнимку под увлекательные мотивы. Он и меня распознал с ходу, мою рубашку двумя номерами меньше, пиджачок покроя конца 20-х годов, пальтецо, которое стыдно было дарить нищим; он, уверен, и паспорт мой сквозь толщу одежд полистал и в задумчивости закрыл. Ведь студент, призыву не подлежащий (отсрочка была), которого цапнули органы в конце июня 41-го, – студент-то был немцем, жителем Поволжья; его командировали на практику в Новосибирск, а уж оттуда – в это село.
Все увидел добрый всечеловек Витя – и лабухи дали мне местечко и «Кантулию» на колени. Я глубоко вздохнул, я не стал бередить души опытных халтурщиков, как бы вскользь – для вступления – исполнил кое-что из немецкого классического репертуара (фокстроты типа «Komm zu mir», а затем наловленные мною в скитаниях по Германии песни союзников). Слушали меня очень внимательно, потом достали бутылку, а Витя с моим билетом пошел к бригадиру поезда, я был поселен рядом, со мной в купе – сам Витя и скрипач да какой-то радостно потеснившийся гражданин. Витя со своей джаз-бандой в разных городах именовался то джазом под управлением такого-то, то эстрадным оркестром, то еще как-то иначе, одно время совсем уж громко: биг-бенд, тогда у них соединились две трубы, тромбон, три саксофона и ритм-группа. Певичка имелась, ей всегда брали при переездах билет в спальный вагон.
Невдалеке от Свердловска Витя поманил меня, вдвоем заперлись в туалете, мои документы были изучены; Витя спросил, что я вообще думаю, где добуду более стоящую ксиву?
Я этого не знал, теплая признательность окатывала меня, Мюллера Генриха Федоровича, Витя же паспорт взял себе, в карман. Еще раз оглядел меня:
– А настрадался ты, братец… Все поправимо.
В Свердловске все дружно бросились к багажному вагону, забрали свой инвентарь. В тухлой и клоповной гостинице расположились на отдых, Витя полетел в горсовет, потом повел меня к еврею, от того я вышел, держа на руках концертный костюм. В закутке третьего этажа порепетировали, без боязни вышел я на сцену в клубе строителей, никому из людей Костенецкого, буде они в зале, в голову не пришло, что аккордеон – в руках Лени Филатова, таковы уж законы человеческого восприятия. Впервые я услышал (и умело подыграл) «Минуты жизни» Фомина и едва не бросился обнимать певичку Валечку… В десятом часу скакнули в грузовик – и перенеслись в другой клуб, «левак» оплатил и костюм и гостиницу. Зарабатывать надо было ровно столько, сколько работяга средней квалификации. А совал нам в карманы Витя раза в три больше. В Липецке, кстати, к нам присоединились два саксофона, тенор и баритон. Оркестр зазвучал иначе.
А я ждал, когда Витя укажет пальцем на столицу. Побаиваясь Москвы, я строил кое-какие планы.
Мы прибыли в Москву, где никогда не было тесно от музыки. Оркестры Утесова, Александра Цфасмана, Александра Варламова, Эдди Рознера, львовского Теаджаза – голова у меня пошла кругом, я стал подзабывать об истинном призвании своем, о литературе. Дали мне угол на Якиманке, у музыкальной старухи с записями Лаци Олаха, Козина, Лещенко, Юрьевой… Полуподпольно слушали американцев – Эллингтона, братьев Миллз, Рэя Нобла, Гарри Роя, Эдди Пибоди и оркестры Криша да Джеральдо, их я помнил по Германии. Боже, сколько же пластинок сохранила старуха, был у нее Миллиер и Бени Гудмен.
Я же искал себе аккордеон, надо было присматриваться и прицениваться, благо я в оркестре Вити обосновался крепко, поскольку они впервые услышали от меня блюз в фа-диез-мажоре, то есть в незнакомой им тональности. Да не один я гонялся за инструментом, искали довоенные альт-саксофоны, баритон-саксы.
Музыкальная биржа – это угол Неглинной и Пушечной, практиковалась замена одного музыканта другим, то есть переброс пианиста, к примеру, из этого ансамбля в другой, на время. Быстро освоил я жаргон, понял, что джаз любят в МГУ, архитектурном, медицинском. Все присматривались и прислушивались к басам моего инструмента, удивляясь искусству раскоординировать руки. Учили, перенимали, не спрашивали, кто учил, да не мог же я им сказать, что уж с конца 42-го умею одновременно стрелять из пистолета в левой руке и автомата в правой. Репертуар наш разрастался, «парное» (деньги за исполнение полузапрещенных мелодий) набивало наши карманы, делились по-братски.
Аккордеон же лично мне был необходим, ибо не везде были пианино и рояли, я присматривался и примеривался к настоящим мастерам, а таковыми стоустно считались Ян Френкель, Вадим Людвиковский, Юрий Саульский, Борис Фиготин, Александр Основиков… У кого-то из них услышал впервые «Звездную пыль» и, потрясенный, поплелся к себе на Якиманку.
Собирались к одиннадцати утра, репетировали часа два-три, получая от Вити целеуказание: сегодня – там-то. Сущее мучение играть на разбитых пианино, где не работали некоторые клавиши. Заранее приходя, изучали неполноценную клавиатуру, запоминали, у каких клавиш молоточки сломаны, чтоб не нажимать на них в дальнейшем… Усвоил я и субординацию: кафе, ресторанами и фойе в кинотеатрах заведовала организация под названием МОМА, Мосэстрада отвечала за другие площадки. Я уже научился играть с листа и стал полноценным музыкантом, а не каким-то там любителем, слухачом.
И что-то меня точило… К чему-то меня тянуло… Около трех часов дня, после репетиции, проходя в фойе мимо тира, я покрылся вдруг потом, ноги стали как-то странно заплетаться… Пятьдесят, кажется, копеек стоила пулька, взял я их на трояк и через две-три минуты вручил спешащей певичке Вале плитку шоколада, косолапого мишку, зайца и еще что-то. И еще через три дня повторил услаждающий душу концерт, а потом на дороге моей встал Витя, он охапкой держал все мои призы, повел меня к тирщику, отдал настрелянное мною и сказал извиняюще: «Батя, прости ты нас, артистов… Этот стрелок в цирке выступал, о чем ему надо было тебя предупредить…»
Слава о нас раскатилась по столице, однажды Тамара Церетели исполнила в концерте свой шедевр, романс «Вам девятнадцать лет, у вас своя дорога, / Вам хочется смеяться и шутить / А мне возврата нет, я пережил так много, / И больно, больно мне / в последний раз любить…» А потом на «бис» – «Только раз бывает в жизни встреча» все того же Бориса Фомина…
Но хватит врать-то: не аккордеон искал я, а следы Алеши. Что тот на свободе – в этом-то я не сомневался. А Круглов обязан быть в Москве! Правда, показываться ему на глаза я остерегался: конец войны стал концом некогда щедрых людей, да и связываться с жуликом опасно. В квартиру, где он хозяйничал, я заходить не стал из простейших соображений: очень уж видный дом, улица Горького, Центральный телеграф рядом. И крутиться вокруг него нельзя, тем не менее удалось выведать: в квартире проживает некто Волин, председатель Верховного суда РСФСР, а может быть, и СССР. Соваться в адресное бюро не менее опасно.