Кровь диверсантов
Шрифт:
А та девушка, которая в 43-м наградила меня собой, пребывала неизвестно где, на Грузинском валу ее и не помнили.
Всей компанией мы возвращались однажды из театра «Эрмитаж», Вите так и не удалось уломать администратора, в концертах отказали. Был с нами и тромбонист Додик, настолько глупый, что шуточки его смех уже не вызывали. Лишь бормотали: «О, Додик все знает!..» Мне кажется, выражение это, ныне принятое, возникло в джаз-банде Вити. На ресторан в «Эрмитаже» денег у нас не было, а в животе постанывало. Вдруг Додик предложил зайти к своей знакомой, живет она рядом, и покормиться. Зашли – и стояли в некотором испуге: настолько хороша была знакомая курчавого дебила Додика! Потоптались в прихожей, были званы к столу, обилию закусок мог позавидовать председатель Верховного суда. Хозяйка степенно дефилировала между кухней и обеденным столом. Когда она удалилась варить кофе, кто-то робко спросил Додика, какими такими милостями и подарками осыпал он эту чудесную женщину?
Ответ обескуражил всех. Отвратительную, гнусную правду никто не хотел признавать.
– Да я ее бараю!
Я-то в Ружегино побывал, мимо ушей пропустил. А после кофе и ликеров стал рассматривать картины и – неожиданно увидел телефонную справочную книгу.
Да, в Москве такая книга была, довоенного издания, помнится. Ни одного Бобрикова там, все Костенецкие не те, Лукашиным пренебрегли, но Гинзбургов – навалом, всю родню строптивой еврейки я знал. Еще кое-какие номера и адреса запомнились. Спохватился: куда лезу? Для всех я – мертвый, и Этери небось замуж вышла.
Однако стоило разворошить вповалку лежавшие фамилии, как они начали спрыгивать со страниц телефонного справочника и попадаться мне на глаза. Я издали увидел на Малой Бронной Инну Гинзбург и понял, что московские дни мои сочтены, да и любой, побывавший в Бараньей балке, пришел бы к такому же безрадостному выводу. Меня уже влекло небо, но я не знал, какой порыв ветра более благоприятен. Москва попугивала, я уже сквозь дырочку в занавесе рассматривал публику, однажды увидел знакомого, начальника политотдела какого-то корпуса, что ли, но был убежден, что меня-то он не узнает. Звени я в каком-нибудь фронтовом ансамбле – политработник радостно зашевелился бы. Заветы Чеха жили во мне. Собака отлично видит, что кошка ей не враг, но мобилизует себя для атаки. Если ты плохо знаешь язык или жаргон – притворись, что у тебя физический изъян, прихрамывай, коси глазом, человек так устроен, что в комплексе хватает окружающее и вывернутой ногой объясняет акцент.
Кстати, я пробовал было отращивать усики – и произошло непредвиденное: в лице моем отчетливо проступили черты Лени Филатова, школьника и патриота, сопливого мальчишки.
Москва предупреждала. И тянула к оружию. Пальцы вздрагивали, мысленно охватывая рукоятку «парабеллума», и я глубоко и радостно дышал.
Дважды ходил я на «Динамо», предосторожности ради приглашая кого-либо из девушек, и сделал открытие: существовала дверь, со второго этажа ресторана можно было, сунув официанту купюру, попасть прямо на трибуну.
Уже больше года кантовался я у Вити, явственных признаков опасности не чуя, и даже когда во второй раз почти вплотную столкнулся с Инной – тревога во мне заиграла, конечно, но я не бросился к Вите, не исчез из Белокаменной.
Глава 45
Польза гастролей. – Недолго музыка играла. – Возвышение Круглова. – А Портос-то оказался умнее и дальновиднее нашего героя.
Под вечер поезд замер на вокзале Ужгорода. Какое-то несогласование произошло у Киева и Москвы, мест в гостиницах нам не нашлось, привезли нас, пятнадцать человек, в клуб, где утром мы дадим «левака» (по этой части – полное родство душ с местным руководством; на грузовике оно доставило нам матрацы и одеяла, и насчет съестного постарались, восемь кругов местной колбасы да три буханки хлеба). Притомившиеся лабухи повалились спать в фойе, под портретами передовиков, меня же потащило на свежий воздух.
Так и не заснул. Решил осторожненько проверить инструмент, пианино, притронулся к клавише и по звучанию понял: какой-то стиляга подложил под молоточки лист газетной бумаги. При игре создавался некий сумбур, весь оркестр будто бы ладно фальшивил, получалось внушительно, но минуты через три хотелось плюнуть да заткнуть уши.
Газету я извлек и на первом листе увидел Круглова.
Фотография – парадно-групповая, первомайская трибуна в центре города. На переднем плане, как положено, тузы: внушительные толстяки, еще какие-то чинуши, и – Круглов между вторым и третьим начальником, поодаль.
Надо бы порадоваться возвышению жулика и официального мародера Ивана Сергеевича Круглова. Однако земля под ногами моими не затрепетала, мне хорошо было у Вити, и я надеялся прокантоваться лабухом до середины мая 1948 года; верилось: приезд Вилли повернет мою жизнь в сторону от музыки. И вот что главное: объявился Круглов – объявится и Алеша, а там и Григорий Иванович встанет из могилы.
Из Ужгорода переехали в Минск, арендовали клуб на окраине, жили в общежитии неподалеку, однажды опоздал к началу репетиций, влетаю в фойе, дожевывая купленный по дороге пирожок, и встречает меня Витя – глаза встревоженно-виноватые, боль и страдание на лице, а в руках какие-то бумажки.
Я все понял. Получил расчет, паспорт мужа певички Вали, ненужную мне трудовую и все деньги, что выгреб Витя из своих необъятных карманов. Где сам муж – Витя не знал и обреченно махнул рукой, когда я спросил о вреде, который нанесет мне внезапно возникший супруг, но тот, оказывается, поменял как-то хитроумно свою неблагозвучную фамилию на звонкую, артистическую, якобы потеряв паспорт.
Мы обнялись, мы оба расплакались, так тяжело далось обоим прощание.
Исчезнув из Минска, я скромненько отбыл в Кишинев. Уже через два часа узнал, где найти благодетеля своего. Командовал Круглов Управлением строительных работ (УСР-34), обнесся забором высотой с Калтыгина, ввел строжайшую дисциплину, на КПП – не мордовороты сержанты, а интеллигентного вида старшие лейтенанты, ибо объект – секретный. Полистали мой паспорт, вежливо осведомились, как обо мне доложить начальнику. Название имения, где половину библиотеки сожгли братья-артиллеристы, ничего им не сказало, но один из них пошел, доложил, вернулся, на лице – все та же сухая военно-штабная почтительность.
Нет, не обрадовался он мне, маэстро Круглов, что-то кисленькое морщило губы; он вздыхал, думал – да, очень не вовремя возник я, очень…
Наконец его осенило. Была вызвана машинистка, каллиграфическим почерком она заполнила пропуск, фамилию списав с моего паспорта, еще какие-то удостоверительные документы, о сомнительности которых судить было трудно: за два года знакомые мне реквизиты не могли не измениться. Пока фотографировался и ждал карточки, получил первое задание: скупить – не торгуясь – на местном рынке облигации внутреннего займа последних лет и по возможности этого года. Дело в том, что сбежал бухгалтер с ними, поднимать шум не стали, вот и решено пойти на такой вариант. Работать осторожно, отличая истинных барыг и алкашей от милицейских сексотов. Необходимая сумма (почти четверть миллиона) была выдана безо всякой расписки. Как и ключи от квартиры на Фестивальной улице, туда и будет заглядывать ко мне начальник УСР-34.
Несколько странноватое задание, потому я съездил в Бендеры, где на шумном торжище встретил Федю Бица. Глаза его повели меня за собой, мы нашли тихий шалманчик, мы обнялись, живу, сказал он, мелкими заработками, на рынке, он ведь напополам молдаванин, это помогает. В моей просьбе (насчет облигаций) не услышал ничего особого, криминального или невыполнимого. Надо лишь скупать мелкими партиями, кое-что из купленного – продавать, так сойдешь за обычного спекулянта. Предосторожность весьма не лишняя, поскольку выданные Кругловым удостоверения и документы – откровенная липа. Город еще не очнулся от борьбы с националистами, МГБ шарит и шмонает. (Я решил на время забыть о своих десяти километрах по утрам: в ориентировке на меня они уж точно значатся. Зато до самого вечера сидел в библиотеке.)