Кровь и почва
Шрифт:
— Нет, Кожинова не люблю. Занудствует много. Надо правду-матку рубить. Нечего тут эти сопли… — полицейский задумался, словно не зная, что делать с соплями.
— А что же, Вадим Валерьевич, ходили на выборы?
— Смеешься, дочка? — и его глаза по-доброму усмехнулись. — Я на выборы один раз ходил, за Баркашова, в 94-м. А сейчас выборы — это что? Цирковой спектакль! Скоро вот дедом стану, родится внучок. Одна радость…
Гортов вышел и быстро направился в сторону дома. Вдруг скрутило живот, так резко и сильно, что взгляд заволокло. Он зашел на тропинку. Огляделся — вроде бы никого.
— Вы чего здесь? Идите!
И снова скрылся за вязом.
Гортов вернулся домой, догрыз оставшееся из принесенного утром Софьей. Странно, но что уж теперь, — завтра отыщется магазин. Помирая со скуки, но не в силах хоть как-то устроить досуг, Гортов слонялся по келье, потом взял с полки те же вчерашние листы и лег на кушетку. Он прочитал:
«Сосуд для освещения хлебов медный, чеканной работы, с тремя литыми подсвечниками побелен, весом 3 фунта.
Укропник медный.
Чайник для теплоты красной меди внутри луженый, весит 1 фунта.
Церковная печать медная с деревянной ручкой.
Венцов брачных три пары желтой меди, чеканной работы, на них изображены: Спаситель, Божья матерь, апостол Иоанн Богослов, св. равноапостольный царь Константин, св. царица Елена распятие Христово. Все эти изображения на финифти…»
***
Спалось жарко, мокро и тяжело, сон наваливался, как сом, и скатывался, оставляя колею влаги. От нервных переживаний крест сначала пылал и скакал на груди, как уголек, а потом остыл и надавил мертвой бетонной плиткой.
Предстояла встреча с Отцом Иларионом, а Гортов идти не хотел. И не хотел как-то остро, капризно, совсем по-детски. Позвонил Шеремет. Они ожидали.
Гортов понял, что трагически отупел. Как надо креститься? Левой или правой рукой? Одним или двумя пальцами? Или тремя? Перекрестился одним — вышла какая-то глупость. А что же с благословением? Целовать руку батюшке — это одно, но если батюшка — работодатель? Уместно ли целовать работодателю руку?
В таких невеселых метаниях кое-как собрался, доехал, не глядя по сторонам, но вглядываясь в свою тревогу.
На железных воротах сидели резные орлы с раскрытыми пастями. Толпилась медлительная пожилая охрана. На проходной была матушка за столом, глядящая в большой монитор «Apple».
«Ждут, ждут, скорей проходите!», — с нетерпеньем из полутьмы позвали.
Гортов свернул в длинный, слепой кишкой коридор, кое-как подсвеченный. Толком не было видно, куда идешь. Но вот дверь. Только взялся за ручку осторожной рукой, а дверь уже распахнулась, и бросился батюшка, в простом сером платье — борода по лицу мягкими пенными клочьями. «Ага, попался!», — сказал он с улыбкой и сразу вбежал обратно, не дав Гортову шанса для поцелуя.
Шеремет сидел за овальным столом. Перед ним стояла полупустая тарелка с печеньями, и крошки были посыпаны по нему. С мягким женским лицом на изготовке стоял послушник с чайником.
«Чаю?» — спросил он.
— Или покрепче? — подмигнув щекой, уточнил батюшка. У него было розовое, простое, чуть облезающее лицо — лицо человека живого, веселого.
— Спасибо, нет! — сказал Гортов громко. Иларион стоял совсем рядом, но казалось, что до него нужно кричать — как будто их разделяло препятствие. И Гортов кричал — но звука особого не было, как в аквариуме.
Отрывисто кашлянул еще один человек, стоявший у шторы — высокий и крепкий, с грубым округлым лицом — словно невымытый шампиньон, взглянувший из мутного варева. Его широкий и белый глянцевый лоб был весь в мелких шрамиках. Держался он неприветливо, и при виде Гортова еще больше окаменел лицом.
— Долгожданная встреча! — сказал восторженный батюшка, перемигнувшись меж тем с Шереметом. — Александр Михайлович так вас нахваливал… Уже не терпелось вживую взглянуть… А вы к нам прямо из леса?..
— Из леса вестимо, — откликнулся Шеремет, при этом тихо и счастливо прыснув.
— Как прекрасно… — батюшка придирчиво оглядел Гортова, — практически юноша, молодой и красивый, и при этом затворник. Должен сказать, юности необыкновенно идет аскеза. Не-о-бы-кно-вен-но идет!
— Андрюша — великий профессионал, — сказал Шеремет, со значением отхлебнув чаю.
— …Молодой, да еще и профессионал, патриотических взглядов — это такой дефицит, — Иларион снова взглянул, на этот раз одним недоверчивым глазом. Послушник подлил ему чаю. — Ведь уже выросло поколение людей, вскормленных грудью Запада. Пропащее, росшее как попало... ваше поколение, Андрей, и те, что помладше вас. Патриоты Америки, как я их называю… — батюшка говорил, не теряя лихой улыбки. — По земле, пропитанной кровью наших отцов до самого ада, — батюшка потянулся рукою вниз. — Ходят какие-то млекопитающие, Иваны, не знающие, родства, жуют свои эти гамбургеры…
— Верно! — сказал Шеремет.
— Иван, вынь гамбургер изо рта! — воскликнул Иларион, на мгновение став серьезным.
Гортов поерзал в кресле, чувствуя, что сиденье ему как будто сопротивляется.
— Но вот когда я вижу таких молодых людей, сердце радуется, — Иларион, Шеремет и послушник — все, кроме сурового человека у шторы, чему-то мечтательно улыбнулись. Иларион, наконец, присел.
— Хочу вам сказать, что это не просто работа, не просто газета, не просто партия… Это товарищество, это собор. Вы уже успели почувствовать, какая ангельская жизнь в Слободе? Как хорошо и спокойно!
— И воздух! — резко вскричал Шеремет. Послушник подлил и ему чаю.
— М-да… — мямля, Гортов выплюнул изо рта какую-то жеваную бумагу.
— Прошу вас, афонский мед, — Иларион пододвинул в центр стола розетку с рыже-оранжевой жижей. Медовая нитка блеснула и сразу исчезла в его бороде. — И ты, Шеремет, угощайся!
Шеремет мед не хотел, он и так благолепно сиял, сочась медом, с его лица батюшка мог бы черпать мед.
Возле окна был постамент с уменьшенной копией Слободы. Она была выкрашена в серый блестящий лак, но кресты и купола были золотистые. Всюду возвышались луковки храмов, с одного на другой край Слободы был переброшен обширный мост над озером. На необъятом еще жизнью краю Слободы, который пока был в поросшей травой руинах, должны были стоять цирк и аттракционы.