Кровь и почва
Шрифт:
В кабинете еще стояли столы, за которыми бесшумно трудились люди. Безмятежный, лился шелест клавиатур.
Постояв и так ничего не дождавшись, Гортов сел за пустующий стол. Шелест, прерванный было, возобновился. Страдающий человек, сразу забывший про Гортова, стал шелестеть тоже.
Сидя, Гортов потихоньку впадал в уныние. Что за тупая ситуация! Обхамили в первую секунду рабочего дня, и что делать, вообще неясно. Страдающий человек ничего не говорил, но был источником безостановочных звуков: шумно молчал, скрипел, вздыхал, ковырял где-то внутри лица пальцем.
Но вот он закончил
— Так значит это вы Гортов, — сказал он с таким самодовольным лицом, будто тут сидело еще штук двадцать неизвестных людей, и он среди них безошибочно опознал новобранца Гортова. — Я вспомнил вас, мы виделись мельком позавчера. А я — Николай Порошин. Или попросту Коля. Вот этот задохлик, в очках, Спицин.
Как солдат, послушно поднялся и выпрямился щуплый парень с болезненной кое-как налипшей на кости кожей.
Второй, прятавшийся за монитором человек, был аттестован «золотым пером патриотической журналистики Бортковым» — из-за экрана, как из окопа, показался край взъерошенного лица, а потом и весь журналист — сухощавый, но со смуглой большой головой, будто приделанной от другого тела. Патриотический журналист был юн, но взгляд имел мудрый, печальный.
— Вот мы втроем и делаем «Державную Русь», главным образом, — Порошин ловко присел в театральном поклоне. — Рабочих рук критически не хватает. Объемы работы растут. Так что рад, что… так сказать…
Мысль его поскользнулась, и Порошин, перебив сам себя, добавил:
— Работа, в общем, простая, но требует быстроты реакции и креативности... Вы, Гортов — креативный человек?
Порошин иронически шевельнул бровями. Гортов выдавил из себя неопределенный звук.
— Подробно вам разжевывать, думаю, смысла нет, сами все понимаете, а нет — так скоро поймете. Может быть, собираетесь пообедать? На втором этаже есть кошернейшая столовая, там недорого, но и невкусно, а с торца — продуктовый магазин — я там беру чиабатту с сыром. Прекрасно идет под коньяк, — Порошин снова мигнул бровями.
— Ну я ведь только… — Гортов несмело подался вперед, как травоядный зверь за горстью еды, лежавшей в руках у неизвестного человека.
Порошин отодвинулся от него.
— Ах да, надо вам, наверное, всучить какой-нибудь важной работы. Ну что ж...
Его лицо снова приняло мученическое выражение. Порошин вернулся к компьютеру, стал щелкать мышкой, часто моргая и морщась от отвращения. «Вот. Смотрите. Газета "Севастопольский сокол" хочет взять у Северцева интервью. К завтрашнему утру нужно его написать. Успеете? В меру героическое и лаконичное, но не без сентиментальности. Держите вопросы».
Порошин протянул посыпанный пеплом листок.
— Северцев? Но он здесь при чем? Он певец же.
— Так вам не объяснили? — застыл в изумленьи Порошин и даже остановил листок перед рукой Гортова, но, подумав, все же всучил его и сообщил разъясняющей скороговоркой.— Северцева намечают в федеральную тройку на ближайшие выборы. Мы теперь все работаем на него... Короче говоря, втянетесь, втянетесь. Считайте, что это ваше боевое крещение.
С этими словами Порошин подхватил со стула пальто и обернулся к коллегам.
— Маршем на чиабатту! — провозгласил он, уводя за собой редакцию. Гортов остался в пустом кабинете один. Уходя, сотрудники погасили лампу.
***
Гортов наладил в келье беспроводной интернет. В хозчасти он без проволочек получил рабочий ноутбук и стал изучать Северцева.
До недавнего времени Северцев пел себе о Руси неторопливые песни без лишних страстей и скорби, но вот внезапно вышел на сцену на президентской инаугурации. Журналисты кинулись на него — а он многословно и повсеместно оправдывался. Но потом и сам перешел в атаку. Стал высказываться по «актуальной повестке» и по общечеловеческим жизненным поводам. Охотно и часто ругал Штаты. Говорил о «русском кресте», о том, что «суетиться не надо», сдержанно и с любовью осуждал пороки родного народа. Высказывал неконкретные соображения о заговорах и мировой закулисе. Вообще, его речи были очень пространны — не имели ни логического начала, ни логического конца, но текли мутным речным потоком.
Гортов стал изучать биографию Северцева. Он слышал в общих чертах про бандитское прошлое, но не знал, что в юности Северцев посидел на Зоне. «Заступился за девушку», — информировал официальный сайт. «Вымогал у соседа квартиру», — информировал другой сайт, враждебный. На официальном сайте Гортов прочел, что Северцев в прошлом — честный русский офицер, в юности — радикальный антисоветчик, но «повзрослев, стал относиться к развалу СССР как к своей личной трагедии», и до сих пор у него по этому поводу в сердце саднящая рана. На другом, неофициальном, Гортов прочел, что Северцев — бывший друг и соратник бандитов из Люберец, в криминальных кругах известный под кличкой Север.
Гортов принялся штудировать одно за другим предыдущие интервью, стал слушать в аудиофайлах речи, чтобы уловить его ритм и интонацию.
Начало давалось с трудом. Вот он читал вопрос, и в голове то и дело вспыхивали обороты Северцева. «Наша родная земля!» — вдруг гаркнул певец, и Гортов от ужаса вздрогнул.
«Я родился на Брянщине»… «Всплывем из пучины безвременья»… «Ампутация русскости»… «Мы не позволим этого сделать»… «Помню нежные руки матери»… «Сколько желания взорвать, унизить, вернуть Россию во тьму!»… — увещевал, ласкал, грозился в его мозгу Северцев прерывистой стоголосицей.
«Империя — как мертвый лев, — начал невпопад к вопросам набивать слова Гортов, — в котором копошатся уже двадцать лет, и рвут на части навозные насекомые».
«Навозные? — оборвал себя Гортов. — Ну тогда получается, что империя… Нет, не годится, да и пример избитый…»
Так, что там у нас… «Либералы… либералы… как вы относитесь к отдельным…»… мозг, едва напрягшись, стал опухать, тяжелеть, болеть.
Гортов встал, походил. Келья стремительно сузилась, стало невыносимо тяжело среди давящих стен, и он выбежал в коридор и сразу столкнулся с Софьей. Верней, почти что столкнулся, — столкновение это было бы неприятным — она несла в руках больничную утку, употребленную. Софья была в парадном платье.