Кровь и пот
Шрифт:
Так Еламан шел и шел, понурясь, думал и думал… За аулом всегда густо росла трава. Буйное разнотравье перемежалось солончаками. Густая терпкая полынь и красная изень не вяли до самой глубокой осени, пока не возвращались с джайляу богатые скотом многолюдные аулы Кудайменде.
Еламан шел по колено в разнотравье, и трава была так густа, что в ней вязли ноги. Чем дальше он уходил от аула, тем сильнее был горький запах полыни, настоянный на ночных росах. Тихонько бредя, останавливаясь, жадно нюхая, Еламан словно пьянел. Изредка он нагибался, срывал пучок травы, мял в ладонях и приникал
Один раз из-под куста с громким шорохом выпорхнула какая-то птица, и Еламан вздрогнул. Улыбнувшись, он пошел дальше и туг же вспомнил, как когда-то пас по ночам коней. Тогда он часто задремывал прямо на коне, и конь мерно переступал, мял траву. И когда вспархивали из-под коня ночевавшие в степи птицы, Еламан вздрагивал, и у него мигом проходил сон.
Семь лет пас он табун Кудайменде. А что было ему за это? Удар плеткой по лицу… Бог ты мой, неужели не уготована ему в этой жизни лучшая доля? Семь лет! А теперь вот семерых джигитов берут на войну. И один из них — его единственный брат! И с самого детства пареньку не доставалось ничего, кроме бедности и обид.
Еламан горько хмыкнул. О какой доле можно теперь мечтать? Баям и этой доли кажется много. Перед тем как их унесло на льдине, у Еламана была хоть крыша над головой. А что еще? Была любимая, богом данная жена. Был свой очаг. Была рыба каждый день — сазаны, усачи, иногда осетр… И должен был скоро родиться ребенок. Их стало бы трое. И еще у него была работа — каждый день, на солнце ли, на морозе, но была, и это, пожалуй, было самое великое в его жизни — его работа. А теперь дома у него нет, нет жены, нет и работы. И он совсем один. Беглец и бродяга.
Он повернул назад и, встряхивая головой, чтобы не думать, поднимал глаза, чтобы на чем-нибудь остановить взгляд и отвлечься, но кругом была тишина и тьма. Кругом стояла глухая ночь, а по ночам всегда думается. Тихо вошел он в крепко уснувший аул. И тут же услыхал из крайней землянки плач, как по покойнику: «Что ждет теперь твоих несчастных сирот? Что с ними станет без тебя?» Еламан было приостановился, но тут же ускорил шаг. Он не мог слышать этого вопля жены, собиравшей мужа на войну.
Постель ему постелили на улице, и он сразу же лег. Он знал, что скоро рассвет, что скоро утро, закрыл глаза, стараясь заснуть, но сон не шел к нему. Ему казалось, что и сейчас еще слышен вопль, горестный вопль жены по мужу. И он мысленно представил себе все степи и все аулы, и как в каждом ауле сейчас плачут женщины и дети, которые не понимают, зачем идет где-то война, проливается кровь, и почему воюет русский царь, и зачем нужно, чтобы и казахи воевали.
Когда он еще подходил к постели, ему казалось, что он заснет сразу, только голову на подушку положит. Он ворочался так и сяк, но спать не мог. Наконец он лег на живот, подмяв подушку под грудь, и сразу почувствовал что-то твердое под правым боком. Он сразу вспомнил, что это, засунул руку туда и нащупал серьги…
Бежав из тюрьмы, он
Но потом он вспомнил, что до его аула, до жены и ребенка всего три дня конного пути, жаркое нетерпение овладело им. И хоть он шел всю ночь и устал, он решил идти дальше. Далеко обогнул он город и ходко зашагал но безлюдной стороне озера. Подойдя к устью маленькой речонки, впадающей в озеро и высыхающей в жаркое лето, он услыхал впереди и внизу голоса. Еламан сразу остановился, напряженно посмотрел вперед — над кромкой оврага двигались три головы. По привычке он тут же пригнулся и свернул в сторону, чтобы обойти людей. Но те заметили и окликнули его:
— Эй, путник, подойди-ка!
Еламан медленно, осторожно подошел, заглянул в овраг и сразу догадался: степные казахи — сборщики шкур и шерсти ехали в город на базар. Длинный рыдван, тяжело груженный тюками, завяз в грязи и завалился набок. Двое казахов, одетые под татарских купцов, кричали и матерились. Третий был возчик.
— У, шакал, ты бы так да эдак! — орали сборщики.
Потом замолчали, стали просить Еламана помочь. Еламан молчал, глядя на рыдван и думая, как бы его ловчее вытащить. Но те поняли его по-своему.
— Ты же казах, дорогой… — просили они, — Мы тебе цену овцы заплатим! Помоги, а?
Запряженные парой кони обезумели от побоев и только дрожали. Еламан с детства любил всякую скотину, и ему стало больно. Оттолкнув сборщиков и возчика, он начал снимать с рыдвана тюки и выносить их на берег. Легкий рыдван кони чуть не рысью вынесли наверх. Все так же молча Еламан снова погрузил тюки и крепко перевязал их веревками.
— Ай, силач! — восхищался возчик и цокал в изумлении языком. Зато сборщики опять разозлились.
— У, хиляк! — закричали они. — Бесчестный шакал! Сам не мог сообразить?
— Давай платите! — хмуро сказал Еламан.
— Поехали! — крикнули сборщики возчику, повернулись и зашагали в город, как бы сразу потеряв всякий интерес к страннику. Еламан догнал и схватил одного сборщика за ворот.
— Плати!
Посиневший сборщик заплатил, Еламан выпустил его и остался один на дороге. Некоторое время он пересчитывал деньги, поглядывая вслед рыдвану. Потом, подумав, тоже пошел в город к утреннему базару — он решил приодеться.
Шум, гомон базара оглушили его, в тюрьме он отвык от этого, да и раньше не часто ездил в город. Он ходил по лавкам и все не знал, что бы из одежи ему купить. Вот тогда-то в одной из лавок он и увидел эти серьги. Серьги были дешевые, позолоченные, но Еламан не знал этого, сразу стал думать о жене. Она любила наряжаться, и он, стоя в лавке, вообразил себе, как она обрадуется. А торговец раскидывал перед ним серьги, подсовывал то одну, то другую пару и упрашивал:
— Ой, какие серьги! Купи, джигит, невеста тебя зацелует за них!