Кровь и туман
Шрифт:
Вперёд выходит сам. Жмёт руку Дмитрию. Я почти уверена, что нарочито при этом остаётся ко мне боком, чтобы я разглядела белое клеймо на его запястье.
– Вы стали добровольцем, – констатирую я.
– После всего, что Миллуони сделал для нас, ввести его в круг доверия – совсем небольшая цена, – комментирует Дмитрий.
Разразиться моему громкому смеху не дают шаги. Кто-то присоединяется к нам, но я не вижу, кто именно. Да и неважно как-то, всё необходимое я уже узнала, а потому молча разворачиваюсь и выхожу из гостиной. Точнее, ковыляю
В коридоре теряюсь. Воспользоваться лестницей и заставить себя сесть на карусель под названием “позорный подъём с одной здоровой ногой” сродни самоубийству. Открыть бы портал, но есть вариант, что не хватит сил. Кидаюсь ко входу в столовую. Дверь – ещё одно испытание. Стою перед ней, прикидываю в уме, как перехватить костыли, чтобы не упасть и одновременно схватиться за дверную ручку.
И вроде удаётся. Я тянусь… А в следующий момент получаю дверью прямо в лицо.
– Боже мой! Прости!
Шатаюсь на месте немыслимо долгое время. Костыли падают, чужие руки хватают меня, прижимают к себе.
Гляжу в мамины глаза на мужском симпатичном лице.
Артур.
– Сестрёнка, почему не в медкорпусе?
Артур ставит меня на ноги. Одновременно придерживает и поднимает ближайший костыль. А когда протягивает, его выражение лица меняется, но меня это не удивляет, потому что я знаю причину.
Причина – я.
– Слав… ты чего?
Реву как ненормальная. Никогда так не плакала. Истерика обнимает меня вместе с тем, как вокруг меня оборачиваются руки Артура. Мои всхлипы разносятся по далеко не пустому коридору, но я не слышу ни шагов, ни голосов за собственными громкими всхлипами.
Всё моё нутро горит. Всё моё тело. Действие антибиотиков тает, возвращается боль. Нога болит после операции, горло болит от плача, голова болит от мыслей.
Боль. Огонь. Так закаляется сталь. Надеюсь, это оно и есть. Разбитые части снова спаиваются воедино, чтобы сделать меня сильнее, а иначе…
Иначе это просто истерика, которая окончательно сотрёт меня в порошок.
– Ш-ш, – Артур гладит меня по спине. – Всё хорошо. Ты дома. Всё хорошо.
Резкая боль в плече. Я перестаю плакать, вскрикиваю. Веки вдруг тяжелеют. Я закрываю глаза. А прежде, чем окончательно вырубаюсь, слышу знакомое:
– Отнесите её в медкорпус. Операция была слишком сложной… Ей не выдержать.
***
Кто-то гладит меня по волосам. Я чувствую эту тяжёлую ладонь, но до последнего не открываю глаза. Жду, что будет дальше. Не шевелюсь. Хорошо, что едва, и то не до конца, пришла в себя – не нужно притворяться и дышать нарочито размеренно.
– Ну, как она?
Голос звучит поодаль. Словно в другом конце комнаты. Ладонь замирает в моих волосах.
– Что ты здесь делаешь?
Рука дрожит. Я боюсь, что мама вырвет мне волосы, если не перестанет волноваться. А волнуется она явно страшно; не только ладонь идёт ходуном, но и голос
– Вообще-то, я спас её.
Никогда за всё время не слышала, чтобы Эдзе разговаривал так… тихо. Осторожно. Он будто ступает на тонкий лёд, заранее зная, что тот не позволит ему преодолеть весь путь и треснет уже на середине.
– Ждёшь, что я буду рассыпаться в благодарностях, как Дима?
– Том, ты же знаешь, мне это не нужно.
– Я совсем тебя не знаю… Даже твоё имя – и то ненастоящее.
– Меня зовут Эдзе. Правда. Полное имя – Иезекииль.
– Всё равно.
Мама вздыхает. Снова начинает гладить мои волосы. Перебирает отдельные пряди пальцами, путается в них. Я едва сдерживаюсь, чтобы не поморщиться, когда она задевает какой-то натянутый волосок.
– Что ты вообще здесь делаешь? – спрашивает мама. – Здесь – это в моей жизни, – поясняет она сразу же. – Когда уходил в прошлый раз, обещал больше никогда не возвращаться.
– Я был глуп.
– Это не тебе тогда было двадцать лет.
– Ты права, – соглашается Эдзе. Я легко представляю, как он кивает головой. – И всё же из нас двоих именно у меня всегда были проблемы с сознательностью.
Ладонь начинает скользить медленнее, останавливается на ухе. Мама о чём-то задумывается.
– Надо же было завести интрижку с собственным преподавателем! – говорит она, грустно хмыкая. – Мечтательная дура.
– Тебе в защиту напомню, что я был тем ещё красавцем, и ты была не первая в университете, кто на это повелась.
– Ещё хоть слово, и я…
– Не первая, но единственная. Я может и веду себя распутно, но никогда не был шлюхой.
Этот разговор переходит любые границы, в которых я могла бы терпеть своё в нём участие. Желание раствориться в матрасе превосходит любое другое, даже жажду, из-за которой язык липнет к нёбу.
– Она очень похожа на Дмитрия, – Эдзе где-то совсем близко. – В отличие от Артура. Парнишка – твоя копия.
– Да уж, Слава Богу, что от отца ему ничего не досталось.
– Ну, не скажи! Эта идеальная линия челюсти прямо-таки пышет аристократизмом!
– Ты ничуть не изменился. Даже после Доурины, Лукаса, Шиго и остальных своих детей. Почему так? Почему, Иезекииль?
– Первый детёныш, которого я полюбил как своего, превратился в монстра по моей вине. Я боялся, что всё повторится, если я снова привяжусь к кому-то.
– Не мели ерунды, – прыскает мама. – Тоже мне, великий страдалец.
Мамины слова повисают в тягостном молчании. Я страх как хочу открыть глаза и взглянуть на эмоции, которыми поглощены лица ведущих диалог, но сдерживаюсь.
– Мне кажется, ты за себя боишься, а не за других, – наконец произносит мама. – Боишься стать хорошим, потому что они погибают чаще плохих.
– О, милая, если бы я боялся смерти, я бы уже давно умер, как бы парадоксально это не звучало.
Кто-то хмыкает. Не понимаю, кто именно. Короткие шаги. Тишина, только лампы под потолком мерно жужжат.