Кровь на эполетах
Шрифт:
Успех двух сражений оказался столь ошеломительным, что ни командиры корпусов, ни атаман Платов, ни даже сам Багратион не осознали его сразу. Только ночью, когда в штаб князя поступили полные доклады о числе захваченных пленных, убитых и раненых французов, собственных потерях (весьма незначительных для таких боев), когда захваченные у противника знамена и орлы образовали впечатляющую груду у штабной палатки, Багратион втянул в себя воздух и произнес загадочную фразу: «Вот тебе и лекарь!» Его никто не понял, а объяснять князь не стал. Вместо этого сел за походный столик и стал писать донесение Кутузову. Главнокомандующий, получив его на следующий день, поначалу не поверил, и прибыл убедиться лично. Поняв, что Багратион нисколько не преукрасил, Кутузов публично расцеловал князя и объявил, что никто из героев сражения под Красным не
На фоне всеобщего праздника как-то потерялся тот факт, что Наполеону и части его гвардии удалось уйти. Подумаешь! Теперь даже младенцу стало ясно, что нашествию двунадесяти языков на Россию пришел конец, и до изгнания неприятеля из отечественных пределов остаются считаные дни. С севера наступает Витгенштейн, с юга движется армия Чичагова, с востока подпирает Кутузов с Багратионом – куда злодею деваться? Попадет Бонапартий в мышеловку. Заступилась за Святую Русь Царица Небесная, не попустил Господь антихристу покорить Третий Рим. Именно так говорили в больших и малых городах России после получения вестей о разгроме Великой армии под Красным.
Но обо всем этом я узнал позже, поскольку в то время находился далеко от места описываемых событий.
Это случилось в первый же день нашего марша к Красному. Багратион не зря считался одним из лучших российских полководцев. Он не направил свои корпуса одним путем, понимая, что передвижение такого числа войск чревато заторами и, как следствие, потерей темпа. Армия шла тремя дорогами, и нашей дивизии выпала Старая Смоленская. Мы вышли на нее и заспешили на восток. Картина, которая открылась нашим глазам на марше, пробрала до печенок. Повсюду были видны следы поспешного отступления французов. По обеим сторонам дороги стояли брошенные повозки и экипажи, попадались и пушки с зарядными ящиками, валялись трупы лошадей и людей – солдат и штатских, мужчин женщин и детей. Часть трупов уже замело снегом – эти, видимо, умерли несколько дней назад, другие лежали еще не припорошенные. Выбеленные морозами лица, оскаленные рты, смотрящие в небо глаза… Часть лошадиных и людских трупов уже обглоданы волками. Их стаи копошились у добычи, неохотно отрываясь от нее при нашем приближении. Твою мать! Повезло, так повезло. Одно дело читать об ужасах войны, лежа на диване, другое – видеть их собственными глазами. Лица офицеров и солдат посмурнели, многие отводили взоры от обочин, и смотрели только вперед или под ноги.
…Я увидел ее к полудню. У обочины дороги наперекос стояла небольшая коляска с торчавшими кверху оглоблями. Лошадей из нее, видимо, выпрягли и увели. Ничего удивительного: по приказу Наполеона коней забирали для перевозки пушек. А может, и просто отобрали: на пути к Смоленску Великая армия превратилась в толпу, где господствовало право сильного. В том, что последнее предположение, скорее всего, верно, я убедился, подъехав ближе. Рядом с коляской лежала мертвая женщина, с которой содрали одежду, оставив в одном платье. Но ногах покойницы имелись только чулки. Ничего не обычного – такие картины нам встречались и раньше, если бы не одно обстоятельство. Рядом с женщиной прямо на снегу сидела девочка лет трех – в каракулевой шубке с капюшоном. Руки она прятала в меховую муфточку, из-под шубки виднелись подошвы крохотных валенок. Девочка сидела, молча глядя на проходящих мимо солдат и офицеров. Те старательно отводили взгляды в сторону. Я приблизился
Вы когда-нибудь видели глаза у повзрослевших в одно мгновение детей? Нет? Считайте, что повезло. Мне довелось. Есть в моем времени клиники, где лежат больные раком дети. С голыми черепами от выпавших после химиотерапии волос, в изолированных боксах, куда медсестры и врачи заходят в стерильной одежде, дабы не занести бактерии, которые убьют ослабленный химией маленький организм. Но в таких клиниках о детях заботятся, они находятся в тепле под присмотром персонала и матерей. У них есть шанс выжить. У этой девочки его не было совсем.
Руки сами потянули повод, Каурка свернула с дороги и встала у коляски. Я спрыгнул на снег и подошел к крохе. Она подняла голову, глядя на меня все так же обреченно. Ярко-голубые глаза, тонкий носик. Из-под капюшона выбивается белокурая прядь. На давно немытых щеках слезы проложили заметные дорожки. Наплакалась… Я стащил с руки перчатку, наклонился и потрогал ее щечки. Холодные, но не ледяные. Да и так видно, что не обморожены. Вытащив руки девочки из муфточки, пощупал ладошки – аналогично. Ноги в валенках оказались в вязаных чулочках и даже теплые. Кем ни была мать этой девочки, но о дочери она позаботилась. Странно, что грабители не раздели ребенка. Хотя что тут странного? Кому нужна крохотная шубка и такие же валеночки?
Девочка отнеслась к моему осмотру равнодушно, позволяя трогать ее и щупать. Похоже, находилась в ступоре.
– Comment t'appelles-tu, la petite? (Как тебя зовут, дитя?) – спросил я по-французски.
– Marie (Мари), – прошептала она.
Заговорила! Это хорошо.
– Est-ce ta mere? (Это твоя мать?) – я указал на труп женщины.
– Oui (Да).
– Veux-tu manger? (Есть хочешь?)
– Oui.
Я достал из сумки сухарь и протянул ей. Она схватила и впилась в него зубками. Хорошо… Я отошел к трупу женщины. Рядом с ней валялась сумочка, которую перед тем, как бросить, выпотрошили. На снегу лежали какие-то флакончики, баночки и перевязанная ленточкой пачка писем. Я поднял ее и прочел адрес получателя. Москва, Глинищевский переулок, мадмуазель Авроре Дюбуа. Мадмуазель? Покойница не была замужем. Кто она? Актриса, модистка, продавец модного магазина? Теперь уже не узнать. Я сунул пачку в сумку и вернулся к Мари. Она уже сточила сухарь и встретила меня полным надежды взглядом. Решение, зародившиеся у меня еще при осмотре девочки, разом окрепло. И плевать, кто и что скажет по этому поводу. Я присел на корточки перед малышкой.
– Iras-tu avec moi? (Поедешь со мной?) – спросил, стараясь говорить, как можно ласковее. – Je vais prendre soin de toi, te nourrir, te habiller… (Я буду заботиться о тебе, кормить и одевать).
– Es-tu mon pere? (Ты мой папа?) – внезапно спросила девочка.
– Oui, je le suis, ma fille. (Да, я, дочь моя.), – сказал я, сам не зная почему.
– Mon papa! – закричала она, протягивая ручки.
Я подхватил ее под мышки и пошел к Каурке. Мари крепко обняла меня за шею, прижавшись щечкой к моей щеке. На мгновение мир передо мной расплылся, затем я моргнул и разглядел стоявших на обочине денщика и Синицына. Они изумленно глядели на меня.
– Пахом! – сказал я. – Посмотри в коляске, есть ли какая-нибудь детская одежонка. Найдешь – забери.
– Слушаюсь, ваше благородие! – ответил денщик и метнулся к коляске.
– Что вы делаете, Платон Сергеевич? – изумленно спросил Синицын. – Зачем вам это дитя? Я понимаю, что жалко, но мы на войне.
– Ни слова больше, Потапович! – сказал я и сам поразился металлу в своем голосе. – Это моя дочь. Ее имя Мария, а мать звали Авророй. Они жили в Москве.
– Царица Небесная! – воскликнул он и перекрестился. – Это ж надо такому случиться! Найти свое дитя на дороге… Не знал, что у вас есть жена и дочь.
– Мы не состояли в браке. Но дочь – моя!
– Конечно, конечно, – закивал он и засуетился. – Надо бы покойницу похоронить. Грех так бросить.
– Потом, – сказал я, мысленно укорив себя: сам не подумал. – Нет времени. Положите тело на сани и прикройте чем-нибудь. Похороним на дневке.
– Слушаюсь! – козырнул Синицын и убежал. От коляски вернулся Пахом. В руках он тащил кожаную сумку.
– Нашел! – сообщил довольно. – Платьица, рубашечки, чулочки. Все разбросали, когда грабили, но не взяли. Зачем им детское? Я собрал и сложил.