Кровь на эполетах
Шрифт:
– Больно? – спросила, ткнув пальцев возле шва.
– Чуток, – сказал он.
– А здесь? Здесь?.. Рана сухая и не гноится, – заключила, закончив обследование. – Хотя покраснение кожных покровов наблюдается. Придется полежать. Чем вас так? Саблей?
– Штыком, – ответил он.
– Сейчас я смажу шов бальзамом и наложу повязку, – сообщила Груша.
Внезапно в разговор вмешалась девочка.
– ПапА бо? – спросила, указав пальчиком на рану.
– Да, милая, – ответил Платон. – Папе больно.
Мари погладила его по щеке, а затем поцеловала. Груша увидела, как из глаза Платона выкатилась слезинка и
– Простите, Аграфена Юрьевна, – сказал Платон, шмыгнув носом. – Не помню уж, когда меня жалели. Да еще дите…
«Какая у него нежная душа! – подумала Груша. – Вот не ожидала: через столько сражений прошел! Впору ожесточиться».
– Приподнимитесь! – попросила.
Закончив бинтовать, она сложила медицинский припас в корзинку.
– Присядьте, Аграфена Юрьевна! – попросил Платон. – Хочу на вас посмотреть. Полгода не виделись.
Груша поставила корзинку на пол и села на стул.
– Вы изменились, – сказал он минутой спустя. – Разительно. Летом прошлого года я видел барышню – очень милую, добрую и немножко восторженную. Сейчас же передо мной совершенно взрослая женщина, знающая, чего хочет.
– Это плохо? – спросила Груша.
– Что вы! – покрутил он головой. – Нисколько. Наоборот. Рад видеть вас такой, хотя, признаюсь, не ожидал.
– Будет время привыкнуть, – сказала Груша. – Вы к нам надолго?
– До выздоровления, если не прогоните.
– Не обижайте, Платон Сергеевич! – возмутилась Груша. – Отказать в приюте раненому офицеру, Герою Отечества? За кого вы нас принимаете?
– Простите! – повинился Платон. – Ляпнул, не подумав. Позвольте ручки?
Груша протянула их. Он взял и стал поочередно целовать.
– Что вы делаете? – возразила она слабым голосом.
– Благодарю, – сказал он, отпуская ее руки. – За себя и офицеров, которых вы лечили. Самое малое, что могу сделать для вас.
«Ты можешь больше», – подумала Груша, но вслух этого не сказала. Сидела с покрасневшим лицом, не зная, как быть дальше. Он же смотрел на нее странным взором, и тоже молчал.
– Пойду, – наконец сказала она и встала. – Машу забираю – ей пора полдничать.
– Я хочу с папА! – закапризничала девочка.
– Будут блины с медом и топленое молоко с пенкой, – вкрадчиво сказала Груша.
– Мед? – задумчиво повторила Мари. – ПенкА?
Она решительно перелезла через Платона, заставив того зашипеть от боли, и спрыгнула на пол.
– Идем! – сказала, протянув ручку Груше.
Та взяла ладошку девочки и повела ее к двери.
– Продала меня за мед и пенку, – пробурчал за спиной Платон, и Груша едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.
За дверью ее встретила графиня – ждала в коридоре.
– Ну, как, объяснились? – спросила по-русски.
– Нет, – покачала головой Груша. – Только руки мне целовал.
Мать поджала губы.
– Сама поговорю! – сказала и решительно постучала в дверь.
Грушенька меня сразила – прямо в сердце. Нет, не ангельским личиком и гибким станом, как пишут местные пииты, хотя этого не отнять, все при ней. Пойти работать в лазарет! Здесь это, мягко говоря, не принято – время сестер милосердия еще не пришло. Могут покрутить пальцем у виска и объявить блаженной. Она же не испугалась молвы. И еще. Лазарет – это не розарий с его дивными ароматами. Воняет там, проще говоря, да еще как! Пот, кровь, гной, моча… Люди стонут и кричат. Чтобы лечить раненых в такой обстановке, нужно иметь в душе стержень – это вам не корпию в салонах щипать. М-да… Другую такую девушку поискать, и еще не факт, что найдешь. Подозреваю, от кого Груша подхватила страсть к медицине. На пути к Смоленску она наблюдала, как я лечу егерей, многое о том спрашивала. Я охотно отвечал – лучше о медицине болтать, чем о моем прошлом. Вот и загорелась… Подытожим. Надо брать, как говорила героиня популярного советского фильма. Вот только захочет ли? Я-то, конечно, герой – с дырочкой в левом боку[3], но кто знает, что у девушки на уме? Вдруг у нее жених имеется? Подцепить его в лазарете – проще простого. Пролетишь ты, Платон, как фанера над Парижем.
Внезапно я ощутил острый укол ревности. Это с чего? Вроде не питал к Грушеньке особых чувств, а тут прямо скрутило. Что происходит, блин? Влюбился? Прямо сейчас? Додумать я не успел. В дверь постучали, и в комнату решительной походкой вошла Хренина-старшая.
– Добрый день, Платон Сергеевич! – заявила она с порога и, пройдя к кровати, устроилась на стуле. – Пришла справиться о вашем здоровье.
– Здоровье мое не очень, – вздохнул я. – То лапы ломит, то хвост отваливается.
– Какие лапы, какой хвост? – изумилась она. – Вы, о чем?
– Извините, Наталья Гавриловна, – поспешил я. – Пошутил. Вижу – неудачно. Рана моя заживает, Аграфена Юрьевна подтвердит.
– Ох, Платон! – покрутила она головой. – Что ты за человек? Слова не скажешь в простоте. Не будь раненым, так и треснула бы по лбу! И не смотри, что графиня – в простой семье росла.
Я виновато потупился.
– Нам нужно поговорить, – вздохнула Хренина.
– О чем? – спросил я.
– О Мари. Будет трудно признать ее законной дочерью. Требуется дозволение государя.
– Уже, – сказал я.
– Что «уже»? – нахмурилась Хренина.
– Не сочтите за труд, Наталья Гавриловна, подать мне это, – я указал на стоящую у стены сумку. – А то я в неглиже.
Она хмыкнула, но встала и принесла мне сумку. Я порылся в ней, достал и протянул ей бумагу.
– Читайте!
– Божиею поспешествующею милостию, Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский… – забормотала она. – По прошению графа Платона Сергеевича Руцкого, за великие его заслуги перед престолом и Отечеством повелеваем: девицу Марию, 1809 года рождения, прижитую им вне брака от французской дворянки Авроры Дюбуа, считать законной дочерью означенного графа с внесением ее в надлежащем порядке в Бархатную книгу… Погоди! – воскликнула Хренина, подняв голову от грамоты. – О каком графе идет речь?
– Обо мне, – сказал я и протянул ей вторую грамоту. – Ознакомьтесь.
– Ты граф? – изумленно спросила она, прочитав текст. – Но как? Покойный Юрий Никитич три десятка лет верой и правдой Отечеству служил, пока титул пожаловали. Тебе-то за что?
– Повезло, – пожал я плечами. – Оказался в нужное время в нужном месте.
– Рассказывай! – потребовала она.
– На балу, который в Вильно давал светлейший князь Кутузов в честь дня рождения государя, на императора набросился обезумевший гвардеец с ружьем. Намеревался проткнуть штыком. Я закрыл Александра Павловича собой, там и получил рану, а гвардейца убил. За то и пожалован.