Кровавая месть
Шрифт:
В доведённой им до совершенства манере вычёркивать из памяти все неприятные события Доминик зашёл чуть дальше, чем следовало бы, и вычеркнул также сепарацию от стола и ложа. Правда, касательно ложа сепарация и так уже пару раз споткнулась и здорово хромала, но вот свободно питаться на вражеской кухне что-то ещё мешало. Что именно, он не знал, не хотел знать. НЕ ХОТЕЛ!
Майка уселась за стол, отодвинув подальше на всякий случай каменную подставку под горячее. Что происходило с ненаглядным муженьком, она видела, как на ладони, а вот в ней самой разыгралась нешуточная борьба.
Одна часть её естества, рациональная,
Другая же часть была ужас насколько более соблазнительной! Вскочить, проорать, всё что думает (никакие рыки Доминика даже в сравнение не годятся), запустить в эту сволочь всем, что под руку попадётся, а на скудоумную башку надеть кастрюлю ещё с не остывшей курицей с рисом, отхлестать по глупой роже, схватить за уши и молотить об стену, чёрт с ней, со стеной, пусть хоть треснет! Проверить на нём прочность дуршлага, тёрки, мясорубки…
Доминик поставил перед ней стакан с чаем. Налил такой полный, что немного выплеснулось на блюдце.
— Ой, прости, пожалуйста, — извинился он.
— За что?! — Майка рявкнула так, что задрожали пока ещё целые стены, а Доминик испуганно уставился на жену.
То, что сидело за столом, жену напоминало мало. Вообще на человека не походило, скорее, уж на вулкан, тигрицу, стоглавую гидру, при виде которой бежал бы с позором любой Геркулес…
Положение спасла кастрюля. При всех раздиравших её эмоциях чувства юмора Майка не потеряла. А вспомнилась ей вдруг непонятно откуда сцена в поезде: заплаканная мамаша и ребёнок с большущей кастрюлей на голове. Прикрывавшие кастрюлю газеты свалились, изнутри посуды доносилось недовольное бурчанье, а мамаша жалобно всхлипывала: «Прямо не знаю, куда его везти — к доктору или к жестянщику, ведь кузнец не взялся…»
Вот такая бы кастрюля да на башке Доминика…
Уже на этапе поминания дуршлага воинственная Майкина часть начала сдавать позиции, мясорубка категорически отказалась участвовать в побоище, а после «прости» Доминика и прочие кухонные принадлежности капитулировали. Майка закрыла лицо руками — её разобрал такой смех, что ни при каких, ну абсолютно ни при каких условиях этого нельзя было показывать.
Доминик же, решивший, будто это Майка так плачет, что было явлением исключительным и душераздирающим, обалдел окончательно. Всё его нежелание, всё вычёркивание из памяти, всё бегство от неприятных ему вещей и ситуаций вдруг сломалось, скомкалось, словно бумажное. На него навалилась жуткая тяжесть, придавившая к самой земле и просто невыносимая.
А Майка очень невнятно, сквозь закрывающие лицо ладони и совершенно неосознанно ему помогла.
— Коньяку хочу, — прохрипела она. — Побольше. Был где-то…
Чем практически уравновесила страдания Доминика, который в скором времени настолько пришёл в себя, что, перестав шарить в холодильнике, обнаружил коньяк в буфете. Налил самую большую рюмку и поставил перед Майкой.
Та, открыв
— Терпеть его не могу, — заявила она. — Но работает. Там, в кастрюле, ещё тёплое, можешь подогреть и есть. Это твоё. И давай обсудим всё спокойно, как нормальные люди, а то устала я от фанаберий. За что ты пытался просить прощения?
— За пролитый чай на блюдечке, — откровенно ответил Доминик. Рассудок-то он потерял, но честность осталась. — И не только. Мне кажется… пожалуй… я, похоже, не совсем того…
Коньяк и впрямь действовал. Майка отогнала от себя скандальные поползновения, жаль, конечно, но в случае необходимости можно и вернуть.
— Ты… как бы это помягче выразиться… Изменил свои прежние решения? Помешай, а то пригорит!
Доминик настолько был смущён, что со всех ног кинулся мешать в кастрюле. Дело знакомое, остальное же — тихий ужас.
— Об этом я сейчас говорить не желаю.
— Кто бы сомневался. Хочешь прийти в себя, успокоить свои нервы. А ты случайно не заметил, что ты тут не один? Вокруг тебя здесь какие-то люди болтаются? Хватит, выключи и садись есть.
Доминика так и подмывало огрызнуться, дескать, плевал он на других людей, но что-то помешало. Опять честность. Ведь неправда: на одних плевать, а на других — совсем наоборот. Опять же голод давал себя знать. Хотя это было странно: обычно, разнервничавшись, он терял аппетит. А тут — ничего подобного. Да гори оно синим пламенем, назло станет ужинать.
Майка подождала, пока поужинает.
Расправившись с курицей, Доминик встал и по привычке подошёл к раковине, огляделся, а где же другая посуда? Всего одна тарелка и кастрюлька… Майка с интересом наблюдала за мужем. Тот обернулся к ней:
— Кто-то помыл?
Если бы помыл, посуда стояла бы в сушке…
— Посмотри хорошенько. Кухня тебе вроде бы знакома. Ничего нового не замечаешь?
Доминик пригляделся. Да, появилась новинка. Открыл.
— Посудомоечная машина? Купила?
— Ты как-то сказал, что у машины нет ко мне нежных чувств. Вот когда и ты перестал питать ко мне нежные чувства…
Что Доминика и добило.
Нет, внешне он этого не показал, но вот внутри…
Самосвал высыпал гравий и проехал в другое место за землёй из котлована. Пришлось дожидаться своей очереди, водитель вылез из кабины и прогулялся, чтобы размяться, к речке.
— Что-то не видать, которая так лихо задом крутила, — обратился он к первому встречному с лопатой. — Блондинистая такая, уже не шлёндрает?
Первым встречным оказался аккурат Казик, который страшно обрадовался, поскольку сразу усёк, что от собеседника будет польза. Обещался нарыть Шимеку вестей о Вертижопке, а дело застопорилось, всего и надыбал, что вроде получила производственную травму и сидит на больничном. Зютека, понятно, спрашивать не решился, у того теперь в помощниках ходил только что выпущенный из техникума выскочка, землю рыл, и инженер был им очень доволен.
— Говорят, бюллетенит, — живо ответил он. — Её тут инженер держал, загонял совсем и всё злился, мол, капризная.