Кровавые девы
Шрифт:
– Да, – согласилась Лидия. – Разумеется, ни к чему.
– Только бы этого кузена… как, бишь, его?
Лидия беспомощно развела руками. Способностью мужа подолгу удерживать в голове многоступенчатый, непротиворечивый обман она не обладала и с ходу выдумывать имя остереглась. На память Эллен не жаловалась, а ее наблюдательности оставалось только позавидовать.
– Джеймс говорил, но я позабыла.
– По-моему, он сказал «Гарольд», – выпрямляясь, припомнила Эллен. – Так вот, только бы этого Гарольда не занесло в какие-нибудь совсем уж забытые богом края. Помните, каким хворым
Послушно вручив ей письмо, Лидия уселась поближе к разгоревшемуся огню. От камина веяло теплом, без очков свет пламени казался мягким, слегка мутноватым, необычайно уютным на фоне хмурого дня.
Да, каким хворым мистер Джеймс вернулся домой из Константинополя, после всех пережитых там ужасов, после гибели константинопольского хозяина и супружеской пары вампиров, бывших друзей Джеймса, она помнила прекрасно.
«Погубить…»
Вновь смежив веки, она будто воочию увидела дона Симона в минуту их знакомства, во мраке под кирпичными сводами подвала Хориса Блейдона, в образе растрепанного, но совершенно спокойного спасителя, с поклоном целующего ее руку. «К вашим услугам, мадам…»
А после она, слишком поздно поняв, что Джеймс отправился прямо в расставленную для него ловушку, отыскала вампира в склепе под его лондонским особняком… Как падал свет лампы сквозь прутья решетки склепа, выхватывая из сумрака изящную, длинную кисть спящего, украшенную золотой печаткой…
Джеймса она любила так же крепко, так же горячо, как всегда. Джеймс был настоящим – тем самым, в чьих объятиях она проводила ночи. Отцом не рожденного ею ребенка. Тем, кто плакал с ней рядом в жутком мраке утраты, когда сама она плакать уже не могла.
«Симон… нет, мои чувства к нему – не любовь… но тогда отчего же на сердце так больно?»
И Джеймс, и дон Симон предупреждали, что вампиры способны исподволь манипулировать мыслями жертв, их восприятием, их сновидениями. Кроме того, Лидия видела, как Исидро – старейший, сильнейший среди вампиров Лондона – вглядывался в сновидения жителей английской столицы, когда ему потребовалось найти для нее компаньонку, готовую в двадцать четыре часа бросить службу без надежд когда-либо отыскать новое место и, покинув страну, отправиться в Париж, где будет ждать ее совершенно незнакомая женщина…
Да, Лидия воочию видела, как он проник в сновидения Маргарет Поттон, не прося ни о чем, но внушив ей уверенность, будто все это – жертва, желанная для нее самой.
Желанная, так как Маргарет Поттон полюбила его.
Так как он внушил ей любовь к себе. Взглянул на идеализированные образы из ее грез и облекся в те же лубочные, выспренние мелодраматические тона.
Вот уж три ночи – с тех пор как Джейми отправился в Петербург – Лидия рылась в медицинских журналах, сверяла имена, факты, адреса в колонках, где публикуются письма читателей… и все это только затем, чтобы не видеть во сне обескровленное мертвое тело Маргарет Поттон, распростертое на кровати.
Или, по крайней мере, свести эти сновидения к минимуму.
Сердце ее кричало Исидро поверх тела Маргарет: «Как вы могли?!»
«Да проще простого», – деловито, без эмоций отвечал разум.
Исидро – вампир. Поскольку она, Лидия, решительно отказывалась принять его покровительство, если он не воздержится от убийств, от духовного насыщения смертью жертв, из коих черпает ментальную силу, дабы творить иллюзии, ему долгое время пришлось голодать. Ну а несчастная Маргарет, одурманенная любовью, не раз говорила, что ради него готова на все – даже на смерть.
Вот это была любовь…
«Но отчего меня это хоть сколько-нибудь задевает?»
«Отчего же мне больно?»
«Отчего мне ТАК больно?»
Воспоминания обо всех этих разговорах ночами напролет – за картами, за изучением банковских документов, за размышлениями о совместном расследовании, в купе поездов, у оконных решеток эркера того дома в Константинополе, в тумане, окутавшем черно-белую, словно скелет, каменную громаду венского кафедрального собора, – все это вздор.
Однако ощущение, будто она имела дело не с вампиром, но с человеком – немалой хитрости и большого ума, внушавшего то восхищение, то исступленную ярость, ученым, а временами поэтом, наблюдавшим дурачества смертных на протяжении трех с половиной столетий, – упорно не оставляло ее, и его стойкость наполняла Лидию жгучим стыдом.
«Все это неправда. Все это тоже иллюзии. Не более чем хризалиды, куколки его прежнего облика».
На самом же деле в нем нет ничего, кроме тьмы да ненасытной тяги все к новым и новым убийствам.
– Да, я очаровал ее, мы всегда очаровываем, – сказал он Джеймсу. – Мы так охотимся. И это ничего не значит.
Но почему же от этого ничуть не легче?
Из коридора донеслась тяжкая поступь Эллен. Поспешно выпрямившись, Лидия обнаружила, что за окном стемнело, а нетронутый чай совершенно остыл. И, кстати, она уже три дня не прикасалась к статье, которую должна сдать в «Ланцет» к четвергу…
– Ну вот, мэм! – с гордостью объявила служанка, протянув ей конверт – изрядно замызганный, грязный, сплошь в пятнах голландских почтовых штемпелей. – Я же говорила: ничего с ним не сделается!
«Роттердам,
4 апреля 1911 г.
Любовь моя,
со мной все в порядке».
Надев очки, Лидия взглянула на дату, затем направилась к глобусу в углу кабинета – вечно она забывала, где находятся все эти мелкие страны между Францией и Германией. Должно быть, писал Джеймс с вокзала (бумага уж точно выглядела взятой с конторки в общем зале ожидания), перед посадкой на поезд в Германию.
Эллен она улыбнулась как ни в чем не бывало, но, когда Эллен ушла, перечитала записку, сняла очки и еще долгое время сидела у камина в янтарных отсветах пламени.
В чудеса Господни она не верила.
Молить Бога о чуде казалось столь же неразумным, как и, например, любовь к человеку, вне всяких сомнений, лично убившему поодиночке – по самым скромным подсчетам, при условии, что все эти триста пятьдесят шесть лет он, не роскошествуя, ограничивал аппетит двумя жертвами в неделю, – значительно больше тридцати тысяч человек…